Загадка талера
Вдова физика
Солнечное вещество
Разгадка талера
Свидание полвека спустя
Три рецензии
“В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно”
Ненаписанная книга о Галилее
Что такое время?
Из стихов Лидии Чуковской
Историю советской физики я изучаю уже около сорока лет. А влип я, можно сказать, в эту историю из-за одного совершенно конкретного физика — Матвея Петровича Бронштейна.
В семье его звали почему-то Митей. Так называю его и я. Мысленно. Теперь я знаю о нем больше, чем о своих родичах, а начал узнавать, когда был его ровесником, спустя сорок лет после его смерти.
Тридцатилетнего Матвея Бронштейна арестовали в августе 1937 года и казнили в феврале 38-го. Что можно успеть за столь короткую жизнь?..
В 1980 году, когда мне захотелось узнать его поближе, я не заглянул в энциклопедический словарь. И мало что потерял.
Нашел бы там лишь запись в несколько строк:
“БРОНШТЕЙН Матв. Петр. (1906-38), сов. физик, д-р физ.-матем. наук. Осн. тр. по физике полупроводников, теории гравитации, ядерной физике и астрофизике. Автор ряда науч.-популярных книг.”
Почему же этот давно покойный “д-р физ.-матем. наук” так изменил мою жизнь, превратив физика в историка?
Физика, впрочем, не чужда истории. Создатель нынешней теории гравитации — Эйнштейн — назвал физику исторической драмой идей. А Макс Планк, открывший квантовую физику, открыл и важный закон истории науки, в его формулировке гласящий: “Новые научные идеи побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту. Противники эти попросту вымирают, а следующее поколение, не обремененное предрассудками, усваивает новые идеи сразу”.
Грустный этот закон Планк проверил на себе, как представитель того самого вымирающего поколения.
Гравитационная драма и квантовая трагедия разворачиваются на сцене истории. И каждый физик нового поколения — если не действующее лицо, то зритель. Поэтому неплохо иметь представление о событиях предыдущих актов. Когда я понял это, меня, правда, интересовало не столько прошлое, сколько будущее — будущее решение Проблемы Квантовой Гравитации.
Загадка талера
В 1979 году, к столетию Эйнштейна, издали том, в который включили статьи, определившие сюжетные повороты гравитационной драмы. На дворе был, однако, развитой социализм, и в сборник вошли также отечественные труды, не сыгравшие заметной исторической роли. Открыв неизвестную мне статью сорокалетней давности с маловыразительным названием, я подумал, что и ее взяли для укрупнения советского вклада. Тем большей неожиданностью стало для меня ее содержание.
Именно ее автор обнаружил всю глубину Проблемы. Обнаружил, исследовал и сделал вывод, смелый до дерзости.
Речь шла о вышеупомянутых драмах — гравитационной и квантовой. Еще Эйнштейн предположил, что драмы эти должны сплестись в одну. Но слишком уж разнились их сюжеты. В одном главные герои — самые большие объекты нашего мира: планеты, звезды, галактики. В другом — самые маленькие: атомы, электроны, ядра.
И вот оказалось, что еще в 1936 году некий советский физик осознал: как только судьбы персонажей этих двух драм соприкоснутся, драматургия круто изменится, преображая сценографию каким-то невиданным образом. Вплоть до исчезновения пространства и времени — превращения их во что-то другое.
В статье, разумеется, все было изложено на языке физико-математическом. Озадачили меня, однако, странные иностранные слова в конце главного вывода:
Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Wer’s nicht glaubt, bezahlt einen Taler.
Как в физико-математический текст попала загадочная немецкая фраза? Редакторы юбилейного сборника дали перевод: “Кто этому не верит, с того талер”, но это мало что проясняло.
Краснобайство порой скрывает непродуманную мысль, однако подобное подозрение текст статьи исключал.
Кто он, этот неведомый мне М. П. Бронштейн? Почему никогда прежде я не слышал об этом его предсказании?
И почему с похожим выводом связывается совсем другое имя — имя известного американского физика? Тот занялся квантовой гравитацией лишь в 1950-е годы, но рассуждения его вовсе не столь убедительны. Многие их и не приняли всерьез.
Как и почему приходит мирская слава — вопрос общественной психологии. Уже в темные Средние века поняли: SIC TRANSIT GLORIA MUNDI, то есть она — мирская слава — как приходит, так и уходит. Особенно неласкова она к исчезнувшим в тридцать-советские годы.
Но, может быть, в 1936 году в “Журнале экспериментальной и теоретической физики” эта немецкая фраза не выглядела столь экзотично? Полистав другие номера журнала, я понял, что тогдашние литературные нравы физиков мало отличались от нынешних. Та же деловая физико-математическая проза. И можно смело предлагать талер всякому, кто найдет там еще хоть одну подобную вольность. Старые журналы помогли также сообразить, что Бронштейн адресовал свою статью не потомкам, а коллегам, которые не нуждались в переводе с немецкого. В те годы родной язык Планка и Эйнштейна служил главным языком физики.
Остался лишь вопрос, что за личность был теоретик, способный на такую эмоциональную физику.
Первым делом я выяснил, что знает о Бронштейне история. Отрывочные сведения, найденные в нескольких книгах, разгадки не подсказали и лишь подстегнули мой азарт. Оказалось, что с этим Бронштейном дружил знаменитый физик Лев Ландау. А писатель Корней Чуковский восхищался его эрудицией.
Всем этим я поделился с маститым историком науки — и узнал, что вдова Бронштейна, Лидия Чуковская, живет в Москве.
Вдова физика
В то время о Лидии Корнеевне Чуковской я знал лишь то, что она из “отщепенцев-диссидентов”. В самиздате, дошедшем до меня, не было ее открытых писем и книг. Не читал я и ее статью в защиту Сахарова и Солженицына, за которую ее исключили из Союза писателей. А знал бы обо всем этом, возможно, и не решился бы ей позвонить.
Позвонил, и мне ответили: Лидия Корнеевна больна, она свяжется с вами, когда поправится. И правда, через несколько дней — пригласила прийти.
Помощи в своем расследовании я от нее не ждал. Надеялся лишь увидеть диссертацию ее покойного мужа, посвященную той же теме, что и поразившая меня статья. И мысленно уже видел машинописную копию этой диссертации… Увы, во время обыска в августе 1937 года, как она рассказала, “бандитские руки вытаскивали Митины бумаги, рвали их, рвали на кусочки, и бросали на пол. Бандитские сапоги топали по листам, к которым я не притрагивалась, чтобы не нарушить порядок страниц с таинственными знаками. Меня пронзила мысль, что они не ищут доказательств. Им ясно все заранее”.
Я прямо-таки увидел клочки диссертации на полу и бандита, который поселился в Митиной комнате и на его письменном столе гладил свои бандитские брюки… Лидия Корнеевна рассказала и о другом: об их с Митей знакомстве, о стихотворении Блока, “словно открывшем калитку”, о двух годах семейной жизни, дарованных им судьбой, о драгоценных мелочах, о причастности к важному делу, у нее — к литературе, у него — к науке.
Объяснял ли он ей, над чем работает?
“Пытался. И не раз, — ответила она со вздохом. — Только зря… Ведь я — врожденная математическая кретинка! Подсчитать сдачу в магазине — для меня всегда проблема. В школьные годы тщетно пыталась понять, что такое синус и косинус. Единственное, к чему я пришла, что синус — это какой-то худенький человечек, а косинус — толстенький…” Вспыхнула: “Это было ужасно несправедливо! Он все понимал в том, что интересовало меня, а я в его делах — ни-чего-шеньки!” “Правда, мое невежество в науке оказалось очень кстати, когда я редактировала ‘Солнечное вещество’, — она чуть заметно улыбнулась. — Если уж мне удавалось понять, значит, мог понять и двенадцатилетний читатель”.
Она рассказала, как рождалась первая Митина научно-удожественная книга, как физик-теоретик становился еще и детским писателем.
Лидия Корнеевна работала в маршаковской редакции ленинградского Детиздата — в разношерстной компании веселых единомышленников. На дне рождения у кого-то из них Маршак познакомился с Митей и влюбился с первого взгляда.
Именно таких авторов он искал — профессионалов, одаренных еще и чувством слова. Именно такие сами должны рассказывать о деле своей жизни, а не журналисты-популяризаторы.
Заражать энтузиазмом Маршак умел. Оставалось найти подходящий сюжет, интересный для подростков, для которых мир состоит прежде всего из вещей осязаемых и зримых.
Митя и выбрал разноцветность мира, а по-научному — спектральный анализ.
Легким пером он написал первую главку, и… Маршак забраковал ее. Забраковал и второй вариант, и третий. Митины научно-популярные статьи для взрослых шли на ура, и он раздраженно заявил: “Почему, собственно, я должен писать для детей?! Если забракует и это, бросаю!” И они с Лидией Корнеевной отправились к Маршаку с очередным вариантом.
Забракован был и он. И стал бы последним, если бы, поясняя свой текст, Митя не обронил, что гелий открыли на Солнце. “Как, как вы сказали? — встрепенулся Маршак. — Гелий обнаружили на Солнце и только потом на Земле?! Так с этого и надо начать!” *
* Так рассказ Лидии Чуковской врезался мне в память в 1980 году. Именно в тот год она начала работать над “Прочерком”, где судьбоносный — для “Солнечного вещества” — разговор с Маршаком передан несколько иначе и подробнее.
Солнечное вещество
С этого и начинается повествование:
Я расскажу о веществе, которое люди нашли сначала на Солнце, а потом уже у себя на Земле.
В книге: приключения, которые не придумаешь, трудные поиски, неожиданные находки, а герои — международное племя исследователей природы, которым ничто человеческое не чуждо, но истина всего дороже.
Кульминация рассказа — телеграмма: “КРИПТОН — ЭТО ГЕЛИЙ. ПРИЕЗЖАЙТЕ — УВИДИТЕ. КРУКС” — первая публикация о том, что на Земле наконец-то найдено вещество, обнаруженное на Солнце тридцатью годами ранее.
Ужасно обидно, что мне в мои двенадцать лет не попалась эта книжка. Но вряд ли я вспомнил бы ее, читая, двадцать лет спустя, статью Бронштейна о квантовой гравитации: там — простые слова, короткие предложения и все наглядно, а здесь — сложные формулы, интегралы и неравенства, и даже понятия пространства и времени оказались слишком наглядными.
О том, как рождалась повесть и вместе с ней детский писатель, свидетельствует дарственная надпись:
 |
Дорогой Лидочке, без которой я |
Ему оставалось полтора года жизни. Он успел написать еще две научно-художественные книжки — “Лучи икс” и “Изобретатели радиотелеграфа”…
Лидия Корнеевна показала мне письмо Корнея Чуковского, ее отца:
За свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей: Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, и потому мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М. П. Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как и русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта — кипучий, жизнерадостный, чарующий ум.
<…> В качестве детского писателя я могу засвидетельствовать, что книги Бронштейна “Солнечное вещество”, “Лучи икс” и другие кажутся мне превосходными. Это не просто научно-популярные очерки — это чрезвычайно изящное, художественное, почти поэтическое повествование о величии человеческого гения.
Письмо это адресовано было Вышинскому — сталинскому обер-прокурору — и заканчивалось просьбой пересмотреть дело Бронштейна.
Неужели Чуковский не понимал, к кому обращается и в какое время живет? Не осознавал, что его оговорка “Он был…” предугадывала ответ?
Многие в то время что-то знали, чувствовали, но не понимали главного. Иначе не мучились бы поисками точного слова в книгах и ясности в физике, а бежали бы без оглядки в какую-нибудь глухомань… Бронштейн бежать не собирался. На его письменном столе рукопись для детей соседствовала со статьей по квантовой космологии. Вывод статьи: фотоны не стареют, лучи не изнашиваются по дороге от далеких галактик до нас. И значит, расширение Вселенной — не оптическая иллюзия, как считали некоторые астрофизики, а факт. Результат этот вошел в фольклор физиков-теоретиков — высшее признание.
Лучи из прошлого дошли до меня в первую же встречу с Лидией Корнеевной, 18 октября 1980 года. В тот день и началось мое знакомство с Митей Бронштейном и с женщиной, в чьей душе он жил после смерти. Сперва я лишь слушал. Потом сам стал рассказывать ей о моих находках в архивах и в памяти очевидцев.
Разрозненные штрихи начали складываться в оживающую картину, в центре которой разворачивалась драма научного познания. Лидию Корнеевну не волновало, был ли ее Митя великим физиком, выдающимся или всего лишь замечательным, — она знала о нем нечто более существенное. Но ей все же хотелось понять смысл его научных занятий, и она старательно пыталась вникнуть в мои полухудожественные объяснения.
Я уже узнал от нее о неудаче моего предшественника — Андрея Дмитриевича Сахарова, с которым она познакомилась в начале 1970-х годов. Она попросила его объяснить, что значат формулы на фотографиях, где Митя стоит с мелом у доски. Свои пояснения он, по ее просьбе, записал: там фигурировали “уравнение Пуассона” и “оператор Лапласа”… И она лишь поняла, что Сахаров и Митя говорили на одном языке, ей неведомом.
Тогда же, впервые оказавшись в ее комнате, Сахаров подошел к фотографиям на стене и спросил: “Кто этот красивый человек?” Лидия Корнеевна подумала, что он имеет в виду ее брата, Бориса, погибшего на фронте. Но оказалось, он смотрел на фотографию Мити, последнюю его фотографию, где он как перед уходом — в пальто, с непокрытой головой, глядит внимательно, будто стараясь все запомнить… Рассказав мне об этом эпизоде, Лидия Корнеевна спокойно заметила: “Мы были некрасивой парой…” Ландау назвал бы их “душистами”. Себя он относил к “красивистам”, что не мешало ему душевно дружить с обоими и выступить свидетелем на их судебном бракосочетании — через двадцать лет после гибели Бронштейна.
В тридцатые годы регистрировать брак у них не было необходимости. Свидетельство о браке понадобилось Лидии Корнеевне в пятидесятые для переиздания “Солнечного вещества”. Суд должен был удостоверить, что семья существовала фактически, что “хозяйство велось совместно”.
Лидия Корнеевна с улыбкой вспоминала о Ландау в роли свидетеля. В ковбойке и сандалиях на босу ногу, он произвел невыгодное впечатление на народного судию. Внушительного вида юридическая дама взглянула строго: “СВИДЕТЕЛЬ, ГДЕ ВЫ РАБОТАЕТЕ?” “В академии наук”, — тихо ответил Ландау. “ГОВОРИТЕ ГРОМЧЕ! КЕМ ВЫ РАБОТАЕТЕ?” — грозно продолжила судья. “Академиком”, — еще тише промолвил гражданин в ковбойке… Эта забавная сценка и другие воспоминания Лидии Корнеевны, увы, не проливали свет на загадку талера.
| Лидия Чуковская на стене своей комнаты, среди фотографий близких ей людей литературы, поместила портреты двух физиков – Матвея Бронштейна и Андрея Сахарова. | |
 1937 |
 1974 |
| Когда Лидию Чуковскую исключили из Союза советских писателей, на это событие, 9 января 1974 года, откликнулся Андрей Сахаров:
“Повод для исключения Чуковской — ее статья “Гнев народа”. Статья написана в те дни, когда страницы всех советских газет клеймили меня как противника разрядки и клеветника. Среди тех, кто выступил в мою защиту, прозвучал сильный и чистый голос Лидии Чуковской. Ее публицистика — это продолжение лучших русских гуманистических традиций от Герцена до Короленки. Это — никогда не обвинение, всегда защита (“Не казнь, но мысль. Но слово”). Как ее учителя, она умеет и смеет разъяснять то, о чем предпочитают молчать многие, защищенные званиями и почестями. Я горжусь дружбой Лидии Корнеевны Чуковской. Я преклоняюсь перед её бесстрашной искренностью и добрым мужеством!” |
|
Разгадка талера
Предсказание “радикальной перестройки теории” в 1936 году выглядело не столько смелым, сколько неприличным. Физики уже устали от революционных пророчеств.
Еще в двадцатые годы сам Нильс Бор, разгадавший устройство атома, ради такой перестройки предложил пожертвовать законом сохранения энергии. Незадолго до того физики осуществили замшелую мечту алхимиков, превратив один химический элемент в другой. Так почему бы и мечте о вечном двигателе не сбыться?! Для подобных волшебных источников энергии Бор подыскал подходящие места работы — внутри атомного ядра и в центральных областях звезд. Он надеялся объяснить, откуда звезды — в том числе наше Солнце — берут энергию для освещения и обогрева Вселенной.
Гипотезу несохранения энергии с энтузиазмом восприняли и некоторые молодые теоретики, включая Ландау, считавшего, что в статье 1931 года он вбил последний гвоздь в гроб неперестроенной теории.
Осмысливая ситуацию в тогдашней физике, можно понять, почему теоретики верили в неизбежность радикальной перестройки. А из нынешнего далека видно, что действовала еще и революционная инерция. Революция в физике, начавшись с квантов и теории относительности, развивалась уже третье десятилетие, и теоретики привыкли к сумасшедшему темпу перемен.
Но теоретики предполагают, а история располагает.
Нет, перемен не стало меньше — 1932 год физики назвали даже “годом чудес”. Чудесные открытия, правда, делали тогда не в фундаменте мироздания, а на его надземных этажах. Неожиданное открытие нейтрона отменило главный довод революционных пророчеств. Вслед за этим Бор обнаружил брешь в погребальных рассуждениях Ландау, а тот понял, что боровское несохранение энергии, в которое верил и он сам, несовместимо с теорией гравитации. Вся эта контрреволюция за пару лет обесценила предсказания великого слома.
И — нате вам! — год спустя Бронштейн вновь предрекает радикальную перестройку. Ну что это?! Новое предсказание, правда, отличалось от предыдущих, нацеленных на объединение квантов и теории относительности — очень малого и очень быстрого. Бронштейн привлек к объединению и гравитацию — науку о тяжести и массивности. Уже на это смотрели скептически. В мире атомов сила тяжести ничтожно мала по сравнению с другими силами. Знаменатель соответствующей дроби — астрономическое число.
А если так, зачем скрещивать кванты и гравитацию?! Бронштейн, однако, и не утверждал, что гравитация нужна в атомной физике, и слово “астрономическое” появилось тут не зря. Астрофизик Бронштейн знал, когда важны и кванты, и гравитация: в самом начале расширения Вселенной, а попросту говоря, при ее рождении, и на последних стадиях жизни массивных звезд. Так что сама Природа ждет теорию квантовой гравитации.
Пытаясь объединить квантовую теорию с теорией гравитации, Бронштейн обнаружил, что применять их совместно можно лишь с полузакрытыми глазами. Если же глаза открыть широко — станет ясно, что эти теории не-со-е-ди-ни-мы.
Каждая из них подрывает исходные понятия другой. Фундаментальные теории, экспериментально проверенные по отдельности, не способны сотрудничать друг с другом?! А может, просто незачем интересоваться такими делами, как рождение Вселенной? Мало ли задач практически важных?
Во-первых, как учит история, чистая теория не раз давала важнейшие практические приложения. Самый известный пример — электромагнитные волны, исследование которых привело к изобретению радио и многого другого, без чего нынешняя “практическая” жизнь немыслима. А во-вторых и в-самых-главных, если вопрос возник, теоретики все равно будут искать ответ, выясняя при этом, правильно ли сам вопрос задан.
Поиск этот и привел Бронштейна к предсказанию “радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями”.
В собственном выводе беспокоила его, похоже, не оторванность от практики, а невольный пафос, который он и смягчил веселой иронией — “А кто этому не верит, с того талер”.
Фразой этой, как я случайно обнаружил, завершается сказка братьев Гримм, герой которой — “на вид неказистый и порядочный растяпа” — справился с невыполнимыми заданиями принцессы, за что, разумеется, и получил саму ее в награду.
Вполне возможно, что эту сказку физик читал пятилетней Люше, переводя с листа, во время размышлений о квантовой гравитации. Или же запомнил фразу с детства, поскольку уже тогда читал по-немецки.
Первая версия мне нравится больше. Ее легче встроить в такой вот эпизод из семейной жизни.
Собираясь ненадолго отлучиться, мама велела Люше заниматься своими делами и не мешать Мите. А девочка хотела побыть в его комнате и обещала играть тихо, ни капельки ему не мешая. После Митиного ходатайства ей это разрешили, но только “тихо-тихо”. Через час, когда мама вернулась, Люша сидела у Мити на столе, на его бумагах, и он ей что-то рассказывал. Быть может, “Про умного портняжку”. Если так, Люша вовсе не помешала, а, наоборот, помогла Мите в его научной работе.
Даже если и не совсем так, веселая немецкая фраза помогла ему сделать то самое предсказание, которое остается в силе уже более восьмидесяти лет. И становится все более вызывающим.
Но это я перескочил слишком далеко. Вернемся на пару десятилетий назад, когда руководство страны объявило гласность — и предмет моих биографических расследований стал пригодным для публикации. Пригодным настолько, что в 1990 году была издана книга с незамысловатым названием “Матвей Петрович Бронштейн. 1906–1938”.
Свидание полвека спустя
Та же гласность летом 1990 года предоставила возможность Лидии Корнеевне ознакомиться с тюремным делом ее мужа.
Содержимое архивного скоросшивателя начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года.
Бронштейна Матвея Петровича арестовали в Киеве, в доме его родителей. Изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки… и “как особо опасного преступника” направили “особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области”.
Согласно казенным листам, 2 октября, на первом допросе, он отверг предъявленные обвинения. Он не знал еще, что с 1930 года состоял в организации, целью которой было “свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада”.
Чтобы преступник во всем сознался, понадобилось семь дней и ночей непрерывного допроса. Такого “конвейера” обычно хватало для признания в чем угодно.
Обвинительное заключение приписало его к “фашистской террористической организации”, которая, помимо прочего, вредила “в области разведки недр и водного хозяйства СССР”.
Военная коллегия Верховного суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут — с 8:40 до 9:00. Приговор — “расстрел, с конфискацией всего лично ему принадле жащего имущества” — подлежал немедленному исполнению.
Справка об исполнении подшита к делу.
Впечатление от этих бумаг Лидия Корнеевна подытожила так: “Счастье, что его убили еще в тюрьме…” Она была права.
Арестованные в 1937 году физики Александр Витт и Семён Шубин получили иные приговоры — пять лет и восемь, но оба погибли в колымских лагерях в том же 38-м. А перед тем — этап через Сибирь, общество уголовников и все то, о чем поведали чудом уцелевшие… Один из уцелевших, Борис Аркадьевич Великин, в 1990 году начал читать “Записки об Анне Ахматовой”, впервые изданные на родине. Книгу составили дневниковые записи Лидии Корнеевны, а предисловие — рассказ о пересечении судеб в 37-м, когда арестовали и сына Ахматовой:
…Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: “Бронштейн, Матвей Петрович” — и протянула деньги, — ответило мне сверху густым голосом: “Выбыл!” — и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами.
Прочтя это, Великин понял, чьим мужем был человек, с которым он познакомился в ленинградской тюрьме в декабре 37-го.
Великин помнил, что женой Бронштейна была дочь писателя, но какого именно — забыл. Он разыскал Чуковскую.
Лидия Корнеевна сообщила мне об этом, задыхаясь. У нее воспаление легких, она не может подняться с кровати:“Какая беда! Могу получить весточку от Мити, но нет сил…” Встретиться с нежданным вестником было доверено мне.
В свои восемьдесят пять он выглядел удивительно бодрым.
Показал свою недавно изданную книгу по металлургии, упомянул, что на днях вернулся из командировки на Урал.
А в 37-м он, азартный работник, преданный советской власти, работал инженером на Кировском заводе. Арестовали его 4 декабря. Ошарашенный, он очутился в камере, рассчитанной царскими жандармами на шестнадцать человек. Советские жандармы затолкали туда в десять раз больше. На топчанах, опус кавшихся на ночь, поместиться могли немногие. Те, до кого очередь не дошла, спали на полу, новички — рядом с парашей.
Из полутора сотен сокамерников он запомнил нескольких. Актер МХАТ, впоследствии сыгравший Сталина. Железнодорожник, не расстрелянный из-за тюремной описки в отчестве. И физик-теоретик.
В камере не обсуждали обвинения, выдуманные следователем. Укрываясь от абсурда, узники — если были силы — говорили о человеческом: о работе, о литературе, о кино.
Устраивали лекции. Матвея Петровича за рассказ о теории относительности наградили аплодисментами.
Великина поразило, что физик, которого он только что посвятил в тонкости металлургического производства, тут же объяснил ему смысл технологии выплавки трансформаторной стали. Другому сокамернику, который изобрел некое приспособление к пушке, растолковал научную суть его же изобретения.
Профессия физика-теоретика — доходить до сути.
То, что рассказал вестник из 37-го, убедило Лидию Корнеевну, что речь идет о Мите… Она хотела узнать, где его могила. Ее желания я не разделял.
Сколько жертв безымяннo хранит мерзлая земля Колымы?! И что почетнее — братство погибших, оставшихся без погребения, или огражденный участок на кладбище?
Один ученый читатель книги о Бронштейне похвалил меня: “Вы создали отличный памятник”. Я огорчился: памятники — гранитные или книжные — не мое дело. Мое — воскрешать человека, которого так не хватает!
Три рецензии
Знакомых с моими работами об Андрее Сахарове может удивить, кого я считаю своим пожизненно-главным героем.
Однако написать биографию академика, отца советской водородной бомбы и лауреата Нобелевской премии мира нашлось бы кому и без меня. А вот жизнеописание молодого физика, не успевшего стать академиком… В книге 1990 года выражена благодарность двадцати двум свидетелям-очевидцам. Никого из них уже нет в живых, и насколько ярче были их воспоминания, чем удалось передать в книге, известно теперь лишь мне.
Моих героев — всемирно знаменитого и почти неизвестного — связывает не только физика. Именно от Лидии Корнеевны я впервые узнал о Сахарове вне физики, помимо западных радиоголосов и организованного гнева советских газет.
Ее рассказы о непутевом академике подсказали острый вопрос: как в академическом центре чистой науки такие чистые люди, как Сахаров, изобретали водородную бомбу? По воле Сталина и под присмотром Берии.
Конец советской власти позволил искать ответ на этот вопрос в переплетении реальных событий, а не в мистическом союзе добра и зла. Российская академия наук, увы, отказалась поддержать такое расследование. А пару месяцев спустя Институт истории науки в заокеанском Бостоне согласился, хоть проект и был изложен на корявом английском. И я уехал туда.
Лидия Корнеевна восприняла это с грустью и даже с обидой. Я был не первым, кто оставлял ее ради свободы творчества, воссоединения семьи и прочих благих целей.
Ее отношение к отъезжающим изменилось лишь после того, как в 1994 году под ее окнами по Тверской прошла демонстрация с портретами Сталина. Граждане свободной России несли ненавистные ей иконы душегубца. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа ей выдали в ЗАГСе, где еще висел огромный портрет Вождя. В графе “причина смерти” стоял прочерк. Но она знала, что причиной был тот, кто смотрел со стены.
В том же 1994 году, вдали от российских демонстраций, вышла книга о Бронштейне в английском переводе. Я послал экземпляр Лидии Корнеевне. Она отозвалась:
Какой подарок Вы мне сделали — какой прекрасный и какой внезапный. Мы с Люшей хлопали в ладоши от радости. Издана книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь, но фотографии все, кроме одной (“цыганка”), — отличные. Отлично удались три мои любимые…
Лидия Корнеевна с сочувствием отнеслась к моему замыслу написать книгу о Сахарове и дала мне для изучения его письма из горьковской ссылки. Особенно дорога мне его открытка 1983 года — отклик на мою первую статью о Бронштейне. Сборник, включающий эту статью, Лидия Корнеевна отправила Сахарову в Горький. О статье он отозвался одобрительно, но заметил, что из текста не ясно, кому адресовано письмо Корнея Чуковского. Действительно, я не указал адресата — сталинского обер-прокурора, — чтобы не дразнить издательских цензоров.
Спустя одиннадцать лет после этой краткой рецензии появились западные мнения о жизнеописании физика по имени Matvei Petrovich Bronstein.
Бельгийский рецензент переведенной книги начал так:
“Кто знает М. П. Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау”. И завершил: “Рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М. П. Бронштейна должны стать известны — после пятидесяти лет молчания”.
Рецензент итальянский выразился круче: “Книга отдает дань гению, убитому в возрасте тридцати двух лет”.
Сильные эмоции, вероятно, помешали рецензенту заметить, что родился Бронштейн в декабре — и в день казни ему был 31 год, 2 месяца и 16 дней. Но все важное итальянец разглядел и рекомендовал книгу “в особенности тем читателям, которых интересует общекультурная сторона физики. Это воистину уникальный вклад российской науки и культуры”.
От подобных рецензий можно было и почить на лаврах, но к лавровым листам добавился стручок горького перца. Американский журнал опубликовал третью рецензию — весьма раздраженную. Признав, что книга содержит “полезную информацию”, рецензент-норвежец заявил:
“Если Бронштейн был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким представлен в книге. Нас вновь и вновь уверяют, что Бронштейн обладал ‘глубоким пониманием’ и ‘огромными знаниями’ почти во всех областях, что его высказывания ‘пророческие’ и всегда ‘по существу’ и что в силу ‘мощного его интеллекта’ — в сочетании, конечно же, с ‘литературным талантом’ — он был ‘на голову выше’ современников, включая таких второстепенных, как Бор, Дирак, Эйнштейн…”
Неужели в английском переводе я пропустил нечто подобное? Переводчица, по ее собственному признанию, на последней главе не могла удержать слез. Мысленно я ее упрекнул: “Вы бы, сударыня, лучше не плакали, а точнее переводили”. Я-то, редактируя свою книгу, держал себя в узде, помня, что любовь слепа, и представил весь известный мне “компромат” на моего героя.
С помощью компьютера я проверил фразы, закавыченные рецензентом. Оказалось, что одной в книге нет вовсе, а остальные вырваны из совсем другого контекста.
В книге, например, сказано: “В знании иностранных языков Бронштейн был на голову выше коллег”. И это чистая правда. Он свободно владел тремя основными европейскими языками (хоть и не был за границей). С детства знал украинский, сочинял стихи на латыни, в свое удовольствие изучал испанский, древнееврейский, турецкий, японский. Но при чем тут сравнение с Эйнштейном, Бором и Дираком?!
Так что компьютер меня успокоил. Но как понять рецензента? Если бы он хоть слово сказал о том, что Бронштейн понимал гравитацию не столь уж глубоко или что мой анализ в чем-то неверен. Да читал ли он книгу? Или только пролистал и выдернул пару обрывков фраз? Повеяло чем-то хорошо знакомым по старой советской жизни, но норвежское происхождение рецензента не давало простора для фантазии. Норвегия, конечно, холоднее Италии, но… Рецензент, похоже, просто не мог поверить, что личность столь яркая неизвестна ему — маститому историку науки — и что подобных людей губили без вины и без разбора.
“В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно”
Лидия Корнеевна откликнулась на рецензии письмом:
“Поздравляю Вас с ними. На отрицательную, одну, рецензию — не следует, я думаю, обращать внимание. Естественно, что люди отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется, что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое имя. В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно…”
Пару месяцев спустя я своими глазами увидел, как это происходит.
В Бостонском университете шла конференция, посвященная переднему краю теоретической физики — самому обрывистому ее краю. Прибыли видные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.
Меня туда не приглашали, но я пришел на заседание “Квантовая теория поля и пространство-время”. Хотелось узнать о нынешнем состоянии проблемы, которую “М.П.Б.” поставил за шестьдесят лет до того. Если бы проблему кто-то решил, я, конечно, узнал бы это и без конференций. Но, возможно, появились гипотезы, “достаточно сумасшедшие, чтобы оказаться правильными”, по выражению Нильса Бора.
Или же кому-то удалось развить физическую гипотезу Сахарова, высказанную за год до его знаменитой гуманитарной идеи 1968 года — о том, что надежный мир возможен лишь на основе соблюдения прав личности. Гуманитарную теорию Сахарова признали “достаточно сумасшедшей”, наградив его Нобелевской премией мира. Очень хочется, чтобы и его физическая гипотеза 1967 года оказалась плодотворной. Не для того, чтобы украсить его биографию, — очень уж эта гипотеза красива.
В гравитации Ньютона — давно известном всемирном тяготении — Сахаров заподозрил микроскопические свойства пространства-времени. Как упругость материала объясняется его микроскопической структурой, так и всемирное тяготение, по его гипотезе, коренится в квантовых свойствах пространства-времени. Гравитация — упругость пространства-времени, точнее упругость вакуума, а попросту говоря, упругость пустоты! Сахаров выразил свою гипотезу, разумеется, на физикоматематическом языке, но лишь эскизно. Гипотеза эта произвела сильное впечатление на того самого американского теоретика, Джона Уилера, который переоткрыл проблему квантовой гравитации в 1950-е годы. Впечатление столь сильное, что он пропагандировал сахаровскую идею в своих статьях.
И, похоже, сглазил — более сорока лет из сахаровского цветка плод никак не разовьется. То ли это красивый пустоцвет, то ли время для плодоношения еще не пришло.
С такими мыслями 2 марта 1996 года в зале бостонской конференции я обнаружил, что председательствует на заседании видный американский историк науки. Мы с ним знакомы, но больше пары минут никогда не беседовали. Слишком быстрая у него речь для моего русского уха.
Тем более меня удивило, когда в своем вступительном слове он обратил внимание аудитории на то, что еще в 1936 году молодой российский теоретик Matvei Petrovich Bronstein первый, и притом замечательно глубоко, проник в суть проблемы, которой посвящено заседание. Он процитировал прогноз Бронштейна о том, что пространство-время окажется лишь видимостью, и завершил цитату немецким талером.
“Неужели так вот и входят в историю мировой физики? — подумал я. — И так быстро исполнилось предсказание Лидии Корнеевны?” С ней, увы, обсудить это я уже не мог. За месяц до того она ушла из жизни. Грустный получился у меня триумф.
Впоследствии я узнал, что председатель того заседания впервые рассказал англоязычному миру о работе Бронштейна еще за год до конференции в солидном издании “Физика двадцатого века”, цитируя пока не книгу, а мою статью.
Все это, разумеется, мне отрадно. Но, по правде говоря, если кто-то и сейчас ничего не знает о Матвее Бронштейне, меня это не очень занимает, хоть и жаль этих незнающих.
Занимает меня другое.
Ненаписанная книга о Галилее
Не дает мне покоя письмо Бронштейна, датированное 5 апреля 1937 года. Оно адресовано новому руководителю Детиздата, который только что разгромил редакцию Маршака и отстранил Лидию Чуковскую от редактирования ряда книг:
Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу.
И высказал, назвав своими именами “наглое литературное воровство” и “литературный бандитизм”:
…Я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л. К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор…
Шершавый слог говорит о состоянии автора. Лидия Корнеевна, увидевшая копию письма лишь после его отправки, считала, что именно оно привело к аресту Мити четыре месяца спустя. Рассекреченные архивы побуждают думать, что искать причины конкретного ареста в 1937 году имеет не больше смысла, чем пытаться понять, почему камнепад в горах убил одного и пощадил другого рядом с ним. Имеет смысл понять причины самого камнепада.
Волнует меня не разгадка Митиного ареста, а загадка книги о Галилее, над которой он работал.
Книга эта стала бы не просто очередной его научно-художественной повестью. Для предыдущих повестей он брал сюжеты из физики экспериментальной, а Галилей — и теоретик, и экспериментатор, а главное, изобретатель новой, современной физики. Это сочетание дает возможность объяснить саму суть великого изобретения, с которого началась эпоха современной науки.
Все, вероятно, слышали историю о том, как Галилей забирался на башню, бросал сверху шары из разного материала и видел, что, вопреки Аристотелю, шары достигают земли почти одновременно. И тут же якобы сформулировал свой знаменитый закон свободного падения, согласно которому в пустоте все тела падают совершенно одинаково — с равным ускорением.
Четыре века спустя эту сценку изобразил Андрей Сахаров на листе с тезисами своего доклада по космологии.
Бронштейн в своей книге наверняка объяснил бы, что это всего лишь легенда, что Галилей шары с Пизанской башни не бросал, а придумал опыты, хоть и не столь зрелищные, но гораздо более убедительные, наблюдая колебания маятников и движение по наклонной плоскости. Рассказал бы, что именно Галилей изобрел новый метод поиска научной истины: изобретая странные, на первый взгляд нелогичные и даже абсурдные понятия для описания явлений природы, задавать ей своими опытами вопросы, а полученные ответы выражать на языке математики.
Думаю, что Бронштейн объяснил бы также, как галилеевский закон свободного падения помог Ньютону построить механику движения тел земных и небесных. И как два с половиной века спустя в законе Галилея Эйнштейн разглядел искривленное пространство-время. А быть может, рассказал бы и о том, как свойство гравитации, открытое Галилеем, завязало узел квантовой гравитации — узел, обнаруженный Бронштейном. И не развязанный до сих пор.
Что такое время?
В тридцатые годы теория квантовой гравитации не была нужна ни в каком практическом смысле. Теоретики занимались физикой атомов и молекул, металлов и полупроводников. Затем в центре внимания оказалась ядерная физика с ее военно-практическими и глобально-политическими приложениями. Из-за этих приложений физика стала “большой наукой”, число теоретиков быстро росло. К 1970-м годам задач им стало не хватать. Тогда-то и взялись за проблемы гравитации.
С тех пор изданы сотни книг о квантовой гравитации, опубликованы многие тысячи статей, но проблема не поддается. Можно ли думать, что Бронштейн, проживи он дольше, нашел бы путь к решению? Можно, если вспомнить, как поразному рождались теория относительности в 1905 году и теория гравитации Эйнштейна в 1915-м.
По мнению самого Эйнштейна, с которым согласны историки, теория относительности появилась бы и без его участия. Возможно, на пару лет позже. Опыты со светом и с быстрыми электронами требовали теоретического объяснения. Потенциальные его авторы — Х. Лоренц и А. Пуанкаре — фактически “подставили плечи” Эйнштейну.
Теория гравитации рождалась совершенно иначе. Главной причиной, побуждающей глубоко задуматься, служило чисто теоретическое противоречие между законом тяготения Ньютона и предельностью скорости света. Эйнштейн нашел путь к преодолению этого противоречия, опираясь на галилеевский закон свободного падения и уже признанную теорию относительности. Но за восемь лет движения по этому пути к новой теории гравитации никто из коллег-физиков к нему не присоединился. Слишком крутым и обрывистым выглядел этот путь в их глазах: не путь, а какая-то воображаемая тропинка. Трудно сказать, как развивалась бы физика, если бы Эйнштейн исчез в тридцатилетнем возрасте, но вполне вероятно, что новая теория гравитации не возникла бы до наших дней.
Что, если Матвей Бронштейн в последние месяцы жизни, в тюремной камере, нашел путь к теории квантовой гравитации? Ведь творческая мысль была единственным болеутоляющим средством в его распоряжении. Однако, если он и нашел решение, нам этого не узнать. Проблему пространства-времени в квантовой гравитации он оставил физикам будущего.
А историкам оставил вопросы не легче: что такое время, что такое смерть и что такое жизнь?
Из стихов Лидии Чуковской
***
М.
…А то во сне придет и сядет
Тихонько за столом моим.
Страницы бережно разгладит
Узорным ножиком своим.
Себе навстречу улыбнется.
То к полкам книжным подойдет,
То снова над столом нагнется,
Очки протрет, перо возьмет…
И я проснусь, похолодею,
В пустую брошенная тьму.
Никак тебя не одолею —
сердцебиенье не уйму
1938
* * *
Ты шел мимо нашего дома,
И лампа горела в окне.
Ты шел мимо нашего дома
И думал, сквозь тьму, обо мне.
Но воздух, меж нами текущий,
И лампа, и стены, и ночь,
И воздух, меж нами текущий,
Тебе не хотели помочь.
И я ничего не слыхала.
Минуты неспешно идут.
Сна нету… Но я не слыхала —
Тебя мимо дома ведут.
15—20 января 1939
* * *
М.
Консервы на углу давали.
Мальчишки путались в ногах.
Неправду рупоры орали.
Пыль оседала на губах.
Я шла к Неве припомнить ночи,
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
Измерить глубину тоски.
О, как сегодня глубока,
Моя река, моя тоска!
1939
ОТВЕТ
Л. А.
Неправда, не застлан слезами!
В слезах обостряется взгляд.
И зорче мы видим глазами,
Когда на них слезы горят.
Не стану ни слушать, ни спорить.
Живи в темноте, — но не смей
Бессмысленным словом позорить
Заплаканной правды моей.
А впрочем, она не заметит,
Поёшь ли ты иль не поёшь.
Спокойным забвением встретит
Твою громогласную ложь.
1940
БЕССМЕРТИЕ
М.
1
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, отданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жилье.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твое.
2
Ты нищих шлешь, но и они немеют.
Молчат под окнами, молчанием казня.
И о тебе мне рассказать не смеют
И молча хлеба просят у меня.
3
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
А когда я войду туда —
Вся из камня войду, изо льда, —
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
Тень от тени твоей, луч луча —
Под кровавой пятой сургуча.
Июнь 1943
* * *
Мы расскажем, мы еще расскажем,
Мы возьмем и эту высоту,
Перед тем как мы в могилу ляжем,
Обо всем, что совершилось тут.
И черный струп воспоминанья
С души без боли упадет,
И самой немоты названье,
Ликуя, рот произнесет.
1944
НАД КНИГАМИ
Каюсь, я уже чужой судьбою —
Вымышленной — не могу дышать.
О тебе, и обо мне с тобою,
И о тех, кто был тогда с тобою,
Прежде, чем я сделаюсь землею,
Вместе с вами сделаюсь землею,
Мне б хотелось книгу прочитать.
1947
* * *
Я не посмею называть любовью
Ту злую боль, что сердце мне сверлит.
Но буква «М», вся налитая кровью,
Не о метро, а о тебе твердит.
И семафора капельки кровавы.
И дальний стон мне чудится во сне.
Так вот они, любви причуды и забавы!
И белый день — твой белый лик в окне.
1947
РАССВЕТ
М.
1
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе — я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шепотом о детстве.
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шепот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез — не нарыдаться.
Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.
2
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.
1940—1979
В этом доме “у Пяти Углов”, оставшемся в Ленинграде от Петербурга, — всего два года длилась семейная жизнь Лидии Корнеевны Чуковской и Матвея Петровича Бронштейна.
В этом доме они завершали работу над “Солнечным веществом”. В этом доме М.П. сделал свою главную научную работу о квантовой гравитации и начал писать книгу о Галилее. В этих же стенах, после ареста мужа, Л.К. написала повесть “Софья Петровна” — единственную повесть о Большом Терроре, написанную в то самое время.
Сейчас на этом доме установлена мемориальная доска.
ggorelik 