Мое поколение советских людей узнало о том, что будет жить при коммунизме, в самом неподходящем возрасте. В 1961 году, когда состоялось историческое решение КПСС, мне было 13 лет, а это, как известно, возраст переходный. При переходе от детства к тинейджерству, по-англо-русски выражаясь, уже физиология подрывает доверие к старшим. Быть может, поэтому никакого воодушевления от неизбежно-светлого будущего я не помню. Помню лишь вопрос любознательного трудящегося (или учащегося?) к Армянскому радио: “Будут ли деньги при коммунизме?” И ответ: “Будут, но не у всех”.

Марленизм на физфаке МГУ

Четыре года спустя, считая себя уже вполне взрослым, поступил я на физический факультет МГУ и обнаружил, что коммунизм мне предстоит изучать основательно-научно. Согласно приложению к диплому, “за время пребывания” на физфаке я, оказывается, “сдал” Историю КПСС, Марксистско-ленинскую философию, Политическую экономию, Основы научного коммунизма, а, напоследок, еще и госэкзамен по всему “марленизму”.

Почему-то в перечень не попал Научный атеизм, хотя обложку учебника помню. Возможно, эта наука входила в Научный коммунизм, — ведь чтобы обратить в новую веру, надо покончить со старыми. А чтобы привлечь и вовлечь, надо придумывать красивые новые слова.

Имя “Марлен” придумали марксисты-ленинцы в 1920-е годы, скрестив имена основоположников, чтобы крестить новорожденных граждан всемирного Союза советских республик. Придумывали и другие новаторские имена: например, Вилена в честь В.И.Ленина и Дор в честь Десятилетия Октябрьской Революции. В 1922 году создали журнал “Под знаменем марксизма”, где опубликовали статью Ленина “О значении воинствующего материализма”. И под этим знаменем воевали с идеалистами в науке.

К 1960-ым годам воинственность заметно уменьшилась, и советские студенты-физики уже могли втихаря ехидничать над знаменем марленизма, запихивая в свои юные головы самые передовые общественные и философские науки. При этом для других наук места оставалось меньше, чем у студентов западных, и соответственно меньше было шансов придумать что-нибудь нобелевское.

Не помню, чтобы думал об этом еще студентом: не до Нобеля тогда было, хватало дел более интересных и нужных. Но помню, с какой тоской взял в читалке указанный том Ленина, чтобы подготовиться к семинару по первой из маркистско-ленинских наук – Истории КПСС. И помню свое удивление, когда, сжав зубы, начал читать: вдруг стало не скучно. Ильич там с кем-то спорил, цитируя противника и разбивая его аргументы. Текст был живой, совсем не похожий на суконный газетной язык времен “развитОго” социализма. И скука совсем прошла, когда я понял, что несмотря на пыл вождя революции, аргументы его противника перевешивали. После этого казенные-картонные декорации Истории КПСС упали, и за ними открылось нечто запутанное, но человечески реальное и занятно-детективное. Не настолько, конечно, занятное, чтобы захотелось отложить в сторону физику с математикой и думать о всемирно-историческом значении ВОСР (так в шпаргалках обозначали Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию).

Затем Историю КПСС сменила ее Философия. И опять оказалось, что несколько мыслей из философских сочинений основоположников запали если не в душу, то в память. Главная — из самого короткого текста Маркса (Тезисы о Фейербахе): “Обладает ли человеческое мышление предметной истинностью — не вопрос теории, а практический вопрос”. Эта мысль ставила под большой вопрос другую мысль из того же текста: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”.

История практически показала, что теоретикам лучше заниматься теорией, а не лезть на броневик, захватывать власть и сознательно отдавать приказы о расстрелах несознательных. Ленин предсказал, что “производительность труда — самое главное для победы нового общественного строя”. И оказался прав – победил самообновляемый строй, основанный на частной собственности и экономической свободе.

Если бы мне в 1972 году сказали, что когда-нибудь я буду всерьез размышлять о подобных материях и об историческом значении ВОСР, я бы ни за что не поверил. Не поверил бы даже и в то, что к этим размышлениям меня приведут усердные занятия историей современной физики. Курс истории физики, зачтенный мне на физфаке, навевал тоску зеленую давно решенными проблемами и старыми приборами. А меня больше всего занимала нерешенная проблема 3-мерности пространства. Математическое понятие, конечно, описывает фундаментальный физический факт, но непонятно, как можно говорить об экспериментальной проверке этого факта в микромасштабах и возможно ли, что в глубине пространства-времени размерность может быть иной.

После двух лет военной службы на страже московского неба начинающий физик-теоретик экспериментально убедился, что места в советской физике для него не предусмотрено, а спустя пять лет нашел себя в исследовании того, как рождаются новые идеи в науке. Еще спустя годы я понял, что новые идеи в науке стали рождаться совершенно по-новому в Новое время в современной физике, изобретенной Галилеем.

Вопрос Нидэма, или как историки-марксисты нечаянно помогли опровергнуть марксизм

Изобретение это ставит загадку: современная наука не только родилась в Европе во времена Галилея, но затем и развивалась только в Европе, хотя до 16 века европейцы осваивали научно-технические достижения цивилизаций Востока.

Джозефа Нидэма, британского биохимика и – по удивительному совместительству – знаменитого историка Китайской цивилизации, особенно удивило, что Китай, многие века значительно опережавший Европу по “хай-теку”, не включился в развитие науки Галилея-Ньютона. Почему?

Joseph Needham (1900-1995), биохимик и китаевед

Еще удивительнее, однако, что не включились ученые и умелые люди Исламской цивилизации, которая на несколько веков раньше европейцев освоила античное наследие. Удивительно также, что сами древние греки, создав трудами Архимеда отличную физику, успокоились на достигнутом, хотя и опыты Галилея и его математика были им вполне по силам. Но особенно интересен пример России, где, при отсутствии собственной научно-технической традиции, европейская наука легко пустила корни и дала плоды мирового уровня – геометрию Лобачевского и периодический закон Менделеева.

Поэтому вопрос Нидэма следует расширить во времени и пространстве:

Что мешало греко-римским и средневековым ученым сделать следующий важный шаг после Архимеда, и почему уже после открытий Галилея ученые восточных цивилизаций так долго, вплоть до 20-го века, не включались в развитие современной науки?

Или, другими словами:

Чем Европа 16 века помогла Галилею изобрести современную физику, а другим европейцам (и только европейцам) подхватить и мощно развивать ее после долгих веков застоя?

Этой загадке Нидэм посвятил полжизни, но полной разгадки так и не нашел. Помешал ему его собственный марксизм, хотя к своему вопросу он пришел под влиянием двух марксистов.

Первый, Борис Гессен, был с гимназических лет другом Игоря Тамма, первого русского физика-теоретика, удостоенного Нобелевской премии. Гессен знал, что такое настоящая физика, защищал ее от партийных надзирателей и стал первым деканом физфака МГУ. Он – вместе с Сергеем Вавиловым — сыграл важную роль в истории российской физики, обеспечивая крышу и стены для расцвета научной школы Леонида Мандельштама (из которой, в частности, вышли три нобелевские лауреата – Игорь Тамм, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург). В награду от советской власти Гессен получил арест в августе 1936 года и расстрел в декабре.

Доклад Гессена “Социально-экономические корни механики Ньютона” на Конгрессе по истории науки в Лондоне в 1931 году оказался заметным событием в истории науки, хотя суть доклада не выдержала исторической критики. Доклад этот был не итогом серьезного исследования, а быстро (и коллективно) подготовленной демонстрацией марксистского понимания истории: всё, происходящее в “надстройке”, включая науку, определяется экономическим “базисом”, в данном случае — экономическими потребностями капитализма. И, тем не менее, этим докладом начался очень плодотворный подход – искать причины научных событий не только в научных текстах, но и за их пределами, во всей полноте жизни, где экономика — лишь часть.

Борис Гессен (1895-1936) и Edgar Zilsel (1891-1944)

Второй марксист, австрийский историк Э. Цильзель, тоже искал причины рождения новой науки в раннем капитализме, но делал это не на скорую руку, а глубоко вникая в исторические обстоятельства. И усмотрел причину в том, что капитализм сблизил практиков (технарей) и теоретиков (профессоров). А чтобы обосновать свою гипотезу, поставил задачу сравнить европейскую историю с самой далекой от нее – китайской.

Этим и занялся Нидэм. Он изучил китайский язык, начал исследовать древние китайские архивы и обнаружил, что китайцы не только изобрели порох, бумагу, ракеты и многое другое. Обычным делом в Китае было сотрудничество практиков и теоретиков, хотя ни капитализма, ни науки, подобной физике Галилея-Ньютона, не возникло. Это подорвало и гипотезу Цильзеля и марксистское понимание истории в целом, чего сам Нидэм, однако, никогда ясно не признал. Слишком он верил в картину светлого социалистического будущего для всего человечества, а кроме марксизма, никакая другая теория путь в это будущее не предлагала.

Сейчас, после краха и разбегания “мирового социалистического лагеря”, стало проще увидеть, что сама мечта марленизма о научном социализме была навеяна поразительными успехами науки в деле изменения мира. Первое зримое явление мироизменяющей силы, порожденной наукой, – телеграф – состоялось в 1830-х годах. В 1845 году Маркс сказал себе, что философы должны не только объяснять мир, но изменить его. А в 1848-м опубликовал “Манифест коммунистической партии” – он же манифест “научного социализма”.

Все советские студенты должны были знать, что такое “Три источника марксизма”. Однако даже на физфаке МГУ не говорили о четвертом – важнейшем – источнике, дающим некоторое право на эпитет “научный”. Этот источник – наука, породившая телеграф, — физика. Гимн физфака учил: “только физика — соль, остальное всё — ноль”, но куда отнести марленизм, гимн умалчивал.

Главный постулат марксизма, очевидный основоположникам и потому не обсуждаемый – закономерность истории, подобная законам физики. Поверив в это, искали понятия для описания всеобщих законов истории, опираясь на специально выделенные факты истории, и, как положено в физике, предсказывали будущие события. Так родились основные понятия “исторического материализма”, указывающие путь к “научному социализму”: базис и надстройка, производительные силы и производственные отношения, прибавочная стоимость и классовая борьба и пр. и пр.

Уже сам Маркс обнаружил, что эти понятия, придуманные на материале истории Европы, спотыкаются за ее пределами. И усмотрел особый “азиатский способ производства”. Еще показательнее, что в большой работе, посвященной истории России, он ни разу не упомянул ни производительные силы, ни производственные отношения, ни классовую борьбу. А итог подвел так: “Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала виртуозом в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира”. Не удивительно, что эту работу опубликовали в СССР лишь в 1989 году, за два года до краха теории и практики «научного социализма».

В 19-м веке можно было думать, что азиатские проблемы марксизм преодолеет по мере изучения истории Азии. Нидэм по сути этим и занимался, но результаты его исследований проблему лишь обострили. Как можно считать архаичным социальный уклад, обеспечивший Китаю многовековое лидерство в технике? И почему там не возник капитализм, если все «базисные» предпосылки тоже появились раньше, чем в Европе (бумажные деньги, например, на много веков раньше)?

На фоне масштабных общественных процессов рождение современной науки – явление очень малое. Оно включало в себя считанных участников, но зато оставило красноречивые свидетельства: научные книги, рукописи и письма великих ученых особенно плохо горят. То, что этому малому теоретическому явлению предстояло великое практическое будущее, выяснилось лишь два века спустя после жизни Галилея. Разобравшись, почему шансы этого явления столь различны в разных странах, можно замахнуться и на другие различия этих стран.

Из сказанного о Китае следует, что разбираться надо в причинах не материально-технических, а культурно-идеалистических, что уже подрывает ставку марксизма на исторический материализм.

В истории материализм действует совместно с идеализмом. И вполне земные материальные явления, включая экономические, могут определяться тем, во что люди верят, какие идеи считают самоочевидными. Поэтому бессмертную фразу Ленина “Учение Маркса всесильно потому, что оно верно” я бы слегка подредактировал, опираясь на слова Энгельса о том, что марксизм — не догма, а руководство к действию. Скажем, так: Учение Маркса не верно, но иногда плодотворно теоретически, хоть и очень злотворно политически.

Галилеевский ответ на вопрос Нидэма

В чем же главное новаторство физики Галилея? Обычно говорят, что в соединении опыта и математики, однако два эти инструмента соучаствовали уже в науке Архимеда, на которую Галилей опирался и которой восхищался.

Эйнштейн, назвавший Галилея “отцом современной физики”, дал подсказку, схематически изобразив жизнь родной науки:

Здесь аксиомы A – основные понятия и законы теории – “свободные изобретения человеческого духа, не выводимые логически из эмпирических данных”. Аксиомы эти изобретает интуиция, взлетающая (дугообразной стрелой), оттолкнувшись от почвы эмпирических данных Э. Из аксиом логически выводят конкретные утверждения У и приземляют их, сопоставляя с данными наблюдений Э.

Ключевое отличие от физики до-Галилеевой – право изобретать “нелогичные” фундаментальные понятия, что предполагает веру в существование глубинных, не очевидных, законов Природы, которые Человек, тем не менее, способен постичь, изобретая понятия и проверяя теории, на них основанные, в опытах.

А каков же источник этой веры, или постулата современной фундаментальной науки?

Подсказку дает исследование историка-марксиста Цильзеля, посвященное маловажному, казалось бы, этимологическому вопросу – о происхождении выражений “закон природы”, “закон физики”. Внимательно читая научные тексты 16-17-х веков, он обнаружил, что выражения эти вошли в язык лишь в 17-м веке, и пришел к выводу, что вошли они как “метафора библейского происхождения”, а до того слово “закон” имело лишь юридический и теологический смысл.

Действительно, Галилей в своих книгах о физике, говоря, в сегодняшнем понимании, о законах природы, использовал слова “соотношение” или “принцип”. Слово “закон” появилось лишь в его теологических письмах, где он объяснил, что:

И Библия и Природа исходят от Бога. Библия продиктована Им и убеждает в истинах, необходимых для спасения, на языке, доступном даже людям необразованным. Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, доступны ли человеческому восприятию ее скрытые причины. Чтобы мы сами могли их познавать, Бог наделил нас органами чувств, разумом, языком.

То, что для марксиста-атеиста могло быть лишь метафорой библейского происхождения, для самого Галилея было сутью его библейского мировосприятия. К концу семнадцатого века Галилеевы “законы, установленные Богом для природы”, превратились просто в “законы природы”, войдя в общий язык верующих и неверующих.

К этой подсказке добавлю факты, казалось бы, вненаучные, но несомненно историко-научные. Все основоположники современной физики, начиная с четверки “отцов-основателей” – Коперник, Галилей, Кеплер и Ньютон, были библейскими теистами. Современная наука родилась там и тогда, где и когда стремительно выросла социальная роль библейского текста (благодаря изобретению книгопечатания и Реформации). А впоследствии лидирующую роль в науке заняли ученые протестантского происхождения.

Так приходим к “Галилеевскому” ответу на вопрос Нидэма:

Постулат современной – фундаментальной – науки следует из библейского представления о человеке, или из “Библейского Гуманизма”, опирающегося на “Библейский Теизм”.

Исторически именно Библия дала опору для познавательного оптимизма человека. Уже на первых ее страницах читатель узнает, что мир сотворен закономерным, а человек создан как подобие Божье, наделен неотъемлемым правом на свободу. Прежде всего правом на свободу познания мира, чтобы выполнить миссию, возложенную на него Создателем: властвовать “над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею”. Ведь чтобы властвовать над чем-то, это “что-то” надо прежде познать.

Почему лидерство в науке протестантов подкрепляет предложенный ответ, если Галилей и Коперник были католиками, а Библия почитается всеми ветвями Христианства? Потому что почитать и читать – разные понятия. До Реформации чтение мирянами Библии церковно не поощрялось, а то и запрещалось. Протестанты же сделали чтение-изучение Библии одной из главных форм религиозной жизни. Кроме того и прежде того, до изобретения Гуттенберга, книги были очень малодоступны из-за их высокой цены и, соответственно, неграмотности населения. Возможность приобщиться к библейскому мировоззрению теоретически была у мирян всех христианских конфессий, но только в 16 веке такая возможность стала практической.

Основоположников современной науки можно объединить общей конфессией “Библейский теизм”. Глубоко верующие основоположники современной науки мыслили в религии столь же свободно, как и в науке, не подчиняясь церковным канонам, вырабатывая свое собственное понимание Библейского текста. Ньютон, например, отверг догмат Троицы, а Галилей утверждал:

Когда мы узнаем нечто о природных явлениях, опираясь на опыт и надежные доказательства, это знание не следует подвергать сомнению на основе фраз из Библии, которые кажутся имеющими иной смысл. Особенно это относится к явлениям, о которых там лишь несколько слов. Ведь в Библии не упомянуты даже все планеты.

Можно сказать, что Библейский взгляд на человека, или Библейский гуманизм, стал мощным мотиватором, психологическим “допингом”, для основоположников современной физики.

Из века 17-го в 20-й

Не следует думать, что теизм творцов современной науки – лишь дань непросвещенному 17-му веку. В середине просвещенного 19-го юный Максвелл писал своему другу: “Христианство – то есть религия Библии – это единственная форма веры, открывающая все для исследования”. А в его бумагах после смерти нашли молитву: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…”

В 20-м веке о Творце думал и Эйнштейн, чуждый всяким “официальным” канонам. По его словам, “Господь изощрен, но не злонамерен”, и он хотел узнать, был ли у Творца какой-то выбор при сотворении мира. Шутливый тон не снижал серьезность размышлений Эйнштейна, но религиозный вкус его шуток смущал и даже раздражал коллег-атеистов.

В средние века говорили: “Tres physici, duo athei”, то есть, “Из трех физиков (естествоиспытателей) два — атеисты”. Как ни удивительно, примерно такая же пропорция сохранилась до нашего времени, если судить по опросам людей науки в США и Англии. Современные психологи обнаружили, что склонность к религиозному мировосприятию не связана с образованием, силой интеллекта, религиозностью семейного окружения, а только с личным типом мышления, точнее, с соотношением двух главных инструментов мышления – интуитивного и аналитического: преобладание интуиции дает склонность к религиозному взгляду на мир. Поэтому можно думать, что склонности к теизму или атеизму примерно равновероятны, а промежуточное состояние агностиков определяется тем, что у них интуиция и анализ сопоставимы по силе.

История, со своей стороны, свидетельствует, что на протяжении двух с половиной тысяч лет, начиная с самого начала Западной философии и науки, с Фалеса Милетского, среди самых умных и изобретательных были и теисты и атеисты. Что дает основание признать это фундаментальным культурно-историческим фактом, независимо от экспериментальной психологии и от религиозной или атеистической ориентации признающего.

Научное знание само по себе должно быть убедительно для каждого, кто потрудился изучить относящиеся к делу понятия и опыты. Наука не нуждается в религии для обоснования своих результатов. Ярче других об этом сказал католический священник и выдающийся астрофизик Жорж Леметр, который в 1927 году открыл расширение Вселенной и, опираясь на теорию гравитации Эйнштейна, сделал вывод, что это расширение началось с Большого Взрыва. Тридцать лет спустя и за два года до того, как стать президентом Папской академии наук, астрофизик в сутане Леметр, выступая на конференции по астрофизике, заявил, что теория Большого Взрыва “находится вне всяких метафизических или религиозных вопросов. Материалисту она оставляет свободу отрицать всякое сверхъестественное существо, а верующему не дает возможности ближе узнать Бога. Она созвучна словам Исайи, говорившего о “скрытом Боге”, скрытом даже в начале творения. … Для силы разума нет естественного предела. Вселенная не составляет исключения, – она не выходит за пределы способности понимания”.

Результаты научного поиска действительно нейтральны метафизически, однако другой вопрос – какая сила движет сам поиск, откуда берется вера в то, что “Для силы разума нет естественного предела”, т.е. что мироздание закономерно и свободные люди способны открыть его законы.

Стремление к познанию, упорство поиска истины, смиренное признание неудач и неполноты знаний, и, тем не менее, познавательный оптимизм, – все это выходит за пределы учебников физики и научных журналов. Выходит во всю полноту жизни человека науки, в которой, по словам Эйнштейна, “наши моральные взгляды, чувство прекрасного и религиозные инстинкты помогают нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям”.

К “религиозным инстинктам” я добавил бы общекультурные идеи и образы, исторически рожденные в религиозной традиции и растворенные в языке, литературе, искусстве.

Например, замечательный физик Больцман, мощно развивший идеи Максвелла, был атеистом, но выразил свой восторг перед уравнениями Максвелла словами Фауста: “Не Бог ли эти знаки начертал?”

Продолжатель дела Максвелла и Больцмана, Эйнштейн был настолько свободомыслящим и свободно верующим, что его не занимали религиозные взгляды предшественников. Несравненно важнее для него были развитые ими новые физические взгляды на мир.

В науке хватает творческого простора для людей разных типов мышления и религиозных ориентаций, включая атеизм. В физике 20-го века атеистов достойно представили нобелевские лауреаты Поль Дирак и Лев Ландау. Однако если выбрать только тех физиков, которые изобрели новые фундаментальные понятия – ключевые моменты современной физики, окажется, что все они – не атеисты: Галилей, Ньютон, Максвелл, Планк, Эйнштейн, Бор. Первые четверо в той или иной степени считали себя “воцерковленными”, Эйнштейну и Бору это было совсем не нужно.

Всех этих величайших изобретателей современной – фундаментальной – физики отличало парадоксальное, на первый взгляд, сочетание изобретательной смелости мысли и чувства личного смирения. Галилей считал, что “лишь открыл путь и способы исследования, которыми воспользуются умы, более проницательные”, чем у него, и проникнут в более удаленные области природных явлений. Ньютон казался себе “ребенком, который нашел пару гладких камешков и красивых ракушек на берегу моря нераскрытых истин”. А Эйнштейн описывал свое “религиозное чувство” как “смиренное изумление порядком, который открывается нашему слабому разуму в доступной части реальности”. Такое сочетание парадоксально лишь на первый взгляд, поскольку оно “заряжено” текстом Библии, где богоподобная творческая свобода человека и его связь с Творцом мира соединена с пониманием принципиального различия их масштабов творчества.

Послушаем, как два величайших физика 20-го века объясняли роль религии. Эйнштейн:

“Науку могут творить только те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию. Но само по себе ЗНАНИЕ О ТОМ, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ, не указывает, ЧТО ДОЛЖНО БЫТЬ ЦЕЛЬЮ НАШИХ УСТРЕМЛЕНИЙ. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей. Укоренение этих традиций в эмоциональной жизни человека – важнейшая функция религии. Высшие принципы для наших устремлений дает Еврейско-Христианская [т.е. Библейская] религиозная традиция. Если же извлечь эти устремления из религиозных форм и посмотреть на их чисто человеческую сторону, их можно выразить, вероятно, так: свободное и ответственное развитие личности, дающее возможность свободно и радостно ставить свои силы на служение всему человечеству”.

Можно предложить близкую формулировку: “Все люди рождаются равными в своем неотъемлемом праве на свободу и прежде всего свободу познания мира” и считающих это утверждение самоочевидной истиной назвать библейскими гуманистами (если они, конечно, не возражают). Теисты могут заменить эпитет “неотъемлемое” на “Богоданное” и при этом опираться на Библию, но с “чисто человеческой стороны” это – одно и то же верование, объединяющее библейских теистов и библейских атеистов в их земных устремлениях и суждениях. Это верование стало исходным для Всеобщей декларации прав человека, принятой ООН в 1948 году и начинающейся с “признания достоинства, равных и неотъемлемых прав всех людей”.

На вопрос, был ли сам Эйнштейн теистом или атеистом, просвещенные люди отвечают по-разному. И он давал для этого основания, высказываясь с иронией и о “профессиональных атеистах” и о профессионалах-теистах. Эйнштейн вдохновенно говорил о своем религиозном чувстве, истоки которое видел “во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков”, но, “как человек, принимающий причинность очень серьезно”, отвергал идею личностного Бога, “занимающегося поступками и судьбами людей”. Великий физик как будто забыл, что сам приобщился к библейской традиции в самой обычной форме: еще в детстве, в совершенно нерелигиозной семье, под влиянием частного учителя, он, по его словам, “пришел к глубокой религиозности”, за которой в 12 лет последовало “прямо-таки фанатическое свободомыслие”. И, стало быть, опыт глубокой религиозности не помешал его свободомыслию. А, может, и помог?

Понятие причинности было в центре дискуссий Эйнштейна и Бора о будущем квантовой теории. Хотя именно Эйнштейн первым использовал вероятность как фундаментальное понятие в физической теории (излучения), свою “серьезно-причинную” философскую позицию он выразил шутливо как неверие в то, что “Бог играет в кости”. На это Бор ответил серьезно, “указав, что еще древние мыслители призывали к большой осторожности в описании Провидения на обыденном языке”.

В беседе с Гейзенбергом Бор содержательно дополнил Эйнштейна:

“Религия использует язык совсем не так, как наука. По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия – с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Однако тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная”.

Следуя Эйнштейну и Бору, можно сказать, что наука – результат взаимодействия вполне определенной субъективной реальности — настроя — исследователя с объективной реальностью Природы. А предложенный Галилеевский ответ на вопрос Нидэма означает, что в создании современной науки особую роль сыграл вполне определенный субъективный настрой исследователя, порожденный библейской традицией.

Для тех, кто не отверг с ходу мнения Бора и Эйнштейна и готов подумать над ними, добавлю еще один вопрос для размышлений:

Если религиозное чувство было столь важно для творцов современной физики — людей мощного разума, опирающихся на опыт в своих теоретических измышлениях, то как “самоочевидные” религиозные истины влияют на социальные процессы?

Этим займемся во второй части статьи, отмечая 100-летие ВОСР.

II. Чему история физики может научить социологию?

В фокусе первой части статьи был удивительный факт истории: современная наука, изобретенная Галилеем, мощно развивалась в Европе, а ученые великих цивилизаций Востока в этом не участвовали, хотя до 16-го века европейцы усердно осваивали научно-технические достижения Востока.

И предложено было “ненаучное” объяснение этого факта:

После изобретения книгопечати и в результате Реформации, в Европе 16-го века резко выросло социальное значение текста одной древней Книги (точнее Книги книг), давно почитаемой, но до того времени мало читаемой. Книга эта внедрила в сознание потенциальных физиков-новаторов очень важный предрассудок – веру в закономерность мира и в способность человека самому познавать эти законы, пользуясь дарованной ему творческой свободой, органами чувств, разумом и языком. Дарованной кем? Создателем-Законодателем мира, создавшим человека как свое подобие, во что свято верили все основоположники современной науки.

В пользу этого объяснения в первой части статьи приведены исторические факты и высказывания величайших физиков от Галилея до Бора — изобретателей новых фундаментальных понятий. Понятия эти вначале казались совершенно неочевидными, нелогичными и даже абсурдными, но их следствия оправдывались опытом. Такое изобретательство – ключевое отличие современной физики от до-Галилеевой.

Каким образом люди, одаренные столь мощным критическим и свободным мышлением с опорой на опыт, приняли в качестве самоочевидной истины предрассудок библейского гуманизма, содержащийся в “древнем сборнике еврейских народных сказок”, как выразился один речистый атеист? На этот вопрос библейский теист ответил бы просто, что Слово Божье воздействует на людей божественно, а более сложно пусть отвечают психологи и литературоведы. Историку же важна лишь достоверность самого исторического факта и что из него можно извлечь для понимания других фактов.

Ежу понятно, какие факты интереснее всего для российского историка в год столетия ВОСР. Только дикобраз, вероятно, может вообразить более непонятный и, значит, более интересный сюжет, чем тот, над которым ломают головы весь прошедший век люди умные и смелые. Рискнем и мы?

Полезный философский предрассудок

Учитывая роль философского предрассудка в истории современной физики, подберем полезный предрассудок и для разбирательств в русской истории. Как показано в первой части статьи, марксизм на такую роль не годится. При этом, однако, помня его заслуги в расширении взгляда историков, скажу пару ласковых слов на прощание. Ведь сам марксизм с его претензией научности можно назвать побочным продуктом сенсационных успехов естествознания. К тому же не первым таким продуктом. Лет на десять раньше возник позитивизм, названный его основателем Огюстом Контом “окончательной, позитивно научной” философией. И надо признать, что есть некоторое основание считать обе эти философии научными. Ведь научной принято считать теорию-гипотезу, если она в принципе может быть опровергнута опытом. Да и Маркс учил, что критерий истины – практика. Практика и опровергла обоих “научных” философов-основоположников.

Основатель позитивизма предсказал, что люди “никогда не смогут ничего узнать о химическом составе небесных тел”, а через два года после его смерти физики-химики изобрели спектральный анализ, с помощью которого узнали химический состав Солнца и открыли там новое вещество – гелий (найденное на Земле лишь четверть века спустя). Маркс предсказал, что социализм раньше всего победит в экономически наиболее развитых странах – в Англии, Германии, Франции, а победил он, как считал т. Ленин, в России, потому что была она “слабым звеном в цепи империализма”. Так учили меня на физфаке МГУ. Ленинизм, кстати, тоже может претендовать на научность, поскольку практика опровергла его предсказание о победе социализма, поскольку тот, мол, обеспечит “гораздо более высокую производительность труда”.

Из нашего умудренного далека можно увидеть, почему “научные” философии 19-го века так “облажались”. Согласно тем теориям, общественная жизнь управляется законами, подобными законам физики. И, открыв эти социальные законы, можно научиться их применять столь же успешно, как законы физики применили для изобретения телеграфа. Конт считается основателем социологии, а Маркс — ее радикальным преобразователем. Их “научно-физический” предрассудок был по-детски наивным, но естественным для детского уровня обществознания 19-го века. Столь же по-детски, двумя с лишним тысячелетиями раньше, Аристотель решил, что движение физических тел надо описывать на том же языке, что и движения тел людских, выясняя цель движения, его естественность или насильственность. Потому что физика тогда находилась на еще более детском уровне.

В 20-м веке в объективной реальности, окружающей человека, обнаружились принципиально различные области явлений. И, соответственно, принципиально различаются области знания. Кроме естествознания, изучающего мир неживой природы, есть, можно сказать, «искуснознание», изучающее мир явлений, где имеет смысл говорить о более или менее искусном, эффективном достижении цели. Этот мир включает биологию, психологию, обществознание. Законы более простых областей действуют и в более сложных, но сложные не сводятся к простым. Первое осознание всей этой сложности проявилось в середине 20 века в “кибернетике”, где, наряду с азартным словотворчеством, родились и четко организованные теории, принципиально отличные от физики, — теория игр (управления), теория информации (помехоустойчивости), теория надежности (жизнеспособности). Для этих теорий необходимо фундаментальное нефизическое понятие — выбор.

В научном обществознании, быть может, понадобятся еще какие-то понятия для описания личных самосознаний, их общественного взаимодействия и развития. И тогда, возможно, обновится мысль Маркса “Теория, овладевшая массами, становится материальной силой”. Обновится расшифровкой физических слов «масса» и «сила», примененных к нефизическим явлениям. Самозваные “научные” философы 19 века пытались научно-философски объять необъятные общественные явления. К их детской смелости можно было бы отнестись снисходительно, если бы некоторые энтузиасты не сделали из теории Маркса смертоносные практические выводы.

У всех философских систем есть общий дефект – претензия на всеобщность. Так думал Эйнштейн:

“Философ, ищущий ясную систему, если уж нашел ее, склонен интерпретировать содержание науки в смысле своей системы и отбрасывать все, что в нее не укладывается. Физик же, благодарно принимая философский анализ понятий, стоит перед опытными фактами и не может позволить себе слишком ограничивать свои понятия приверженностью к какой-то философской системе. В глазах философа он выглядит беспринципным оппортунистом…”.

“Беспринципный оппортунист” в данном случае означает “человек, ищущий любую возможность убедительно объяснить важные для него факты”. Великий физик здесь имел в виду четкие физические факты. Тем более готов к такому оппортунизму скромный историк науки, аз грешный, пытаясь объяснить нечеткие факты российской истории. И тем более благодарно я принял, как напутствие, анализ, предпринятый русскими мыслителями, которые жили в той самой истории и не пытались физику соединить с человековедением в нечто едино-всеобъемлющее.

Чаадаев и рождение Русского вопроса

Петр Чаадаев (1794-1856) в “Письме о философии истории”, опубликованном в 1836 году, написал, что Россия не принадлежит “ни к Западу, ни к Востоку, и нет у нас традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. … В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу”. В другом письме добавил: “Возьмите любую эпоху в истории западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году…, и вы увидите, … что эти нации всегда жили жизнью одушевленной, разумной, плодотворной; что … они всегда творили, выдумывали, изобретали. …А что мы открыли, выдумали, создали?”

Русофобская чернуха? Или суровая правда? Ни то, ни другое. Это — взгляд русского человека с европейским образованием и изрядным жизненным опытом, накопленным в России и в Европе. Опыт включал участие в Бородинской битве и во взятии Парижа, дружбу с декабристами и с Пушкиным, трехлетнее путешествие по Европе.

Чаадаеву было обидно не “за державу”, а “за нас” — за народ России, в своей принадлежности к которому он не сомневался. Он не знал, что спустя всего несколько десятилетий творчество русских писателей и композиторов откроют и признают в Европе. Толстой и Достоевский, Глинка и Чайковский вошли в Европейскую культуру быстро и прочно.

Не знал Чаадаев, что первый заметный вклад в Европейскую культуру уже сделал – и в 1830 году опубликовал – казанский математик Николай Лобачевский, открыв “воображаемую” неевклидову геометрию, которой предстояло радикально изменить представление о сути математики и породить математический язык для реальной физики пространства-времени. Чаадаев мог узнать о геометрии Лобачевского из рецензии в журнале “Сын отечества”, где автор-аноним высмеивал профессора-провинциала за бредни, недостойные даже школьного учителя. И это лишь подкрепило бы суровую чаадаевскую оценку состояния отечества. Вряд ли он мог узнать, что работа Лобачевского, забракованная в Российской Академии наук, была опубликована в Германии и получила высшую оценку величайшего математика той эпохи – Гаусса, по рекомендации которого Лобачевского в 1842 году избрали в Гёттингенское королевское научного общества как “одного из превосходнейших математиков русского государства”. На родине, однако, Лобачевский признания не дождался и умер в 1856 г., как и Чаадаев.

Не подозревая о скором мировом признании достижений русской культуры, Чаадаев, однако, в 1835 году верил:

“Мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам. … Мы призваны… обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого”.

Почему он верил в это? Вероятно, потому что ощущал в себе и в своих друзьях органичную приобщенность к европейской культуре и заряд смелой свободы, необходимой для саморазвития человека и для исторического развития народа. Самый простой довод в пользу такого объяснения — французский язык в обиходе его окружения, в котором все писали по-французски, Библию читали на французском языке (русского перевода еще не было). А самый глубокий довод – библейский взгляд на историю, как на “воспитание человеческого рода”.

Европейская цивилизация начала оформляться в 16 веке на основе признания свободы совести, или свободы вероисповедания. Первый юридический документ такого рода — Акт Варшавской конфедерации 1573 года (не поддержанный, правда, Католической церковью). После семи десятилетий религиозных войн был заключен Вестфальский мирный договор, который уже при поддержке католиков признал, хоть и ограниченно, религиозную свободу. В этом политическом признании проявился главный общий элемент европейских культур – Библия, к тому времени уже переведенная на все основные языки Европы. Кроме русского.

Поэтому обещание Чаадаева “обучить Европу бесконечному множеству вещей” выглядит перебором, но в первом и единственном опубликованном письме есть фраза, более сдержанная и подталкивающая к поиску объяснения: “Мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…”

Каким уроком? Чему Россия может научить Запад? Этот конкретный вопрос возьмем с собой, в наше отдаленное будущее, а Чаадаева поблагодарим за саму постановку “Русского вопроса”, за философский взгляд на историю России.

С этого и началась русская философия 19 века, главная тема которой “Россия и Европа”. На Русский вопрос Чаадаева отвечали страстно и противоположно западники и славянофилы, столь же приобщенные к европейской культуре и столь же неравнодушные к судьбе России. На мой взгляд, однако, ответы тех и других были поверхностными.

А углубили вопрос два великих русских мыслителя, в любви к которым я уже подробно признавался. [Мир цивилизаций глазами Николая Лескова и Владимира Соловьева // “Знание — сила”, 2016, № 2]

Поэтому лишь напомню их выводы, важные для поиска научного ответа на Русский вопрос.

Ключ к пониманию русской истории

По мнению знатока русской литературы и несомненного русофила Д. Святополка-Мирского, Николая Лескова “русские люди признают самым русским из русских писателей, знавшим русский народ глубже и шире всех”. А я бы назвал Лескова еще и великим социологом России, хоть он и не проводил соцопросов. До начала писательской карьеры он объездил страну, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь народа. Накопленные впечатления переплавились в незабываемые художественные образы и в знаменитый часто цитируемый социологический диагноз: “Русь была крещена, но не просвещена”. Диагноз загадочен и для тех, кто знает, что на церковном языке “крещение” и “просвещение” – синонимы, и для тех, кто исходит из обычного словарного смысла этих слов. Просвещение – это распространение среди кого-нибудь каких-нибудь знаний, культуры. И это фактически совпадает со смыслом слова “пропаганда”, которое употребляют, если считают, что знания – ложные, а культура – вредная.

Но каких именно знаний не доставало на Руси? Что Земля — круглая и что кружится она вокруг собственной оси и вокруг Солнца? Но как это вращенье связано с крещением?

У Лескова процитированную формулировку не найти. Свои мысли и чувства он выражал в художественных образах. Один из его героев, священник о. Савелий, подытожил свои переживания в дневнике: “2-го марта 1845 года. … христианство еще на Руси не проповедано”. Что это значит? В стране, управляемой под девизом “Православие, Самодержавие, Народность”?

Другой герой Лескова, молодой епископ, желая своими глазами увидеть жизнь северных туземцев-зырян, которых собирался крестить, отправился в их края с проводником. В пути он спросил проводника, крещенный ли тот. Проводник ответил: “Нет, бачка [батюшка], моя некрещена, моя счастливая”. И объяснил, что счастливый он, потому что богиня Дзол-Дзаягачи его бережет. А вот брат его — крещеный, даже “два раза крещеный” и… “пропащий”. Крещеным у них не верят: “Крещеный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет”. Познакомившись с образом жизни “дикарей”, с их языком и верованиями, епископ убедился, что их сознание, приспособленное к суровой жизни Севера, не готово принять библейские истины, а формально-обрядовое приобщение ни к чему хорошему не ведет.

Соединяя эти две истории, можно спросить, а готово ли было большинство населения России к принятию библейских истин и предпринимались ли для этого нужные усилия просветителями?

На этот вопрос ответил философ истории и культуры Владимир Соловьев, указавший, что “ в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке” господствовал “полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни ” и что исторический перелом в развитии христианства произошел, когда правители Римской империи сделали его государственной религией. Тогда “к христианству привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому подражанию или корыстному расчету”. И с тех пор “преобладающее большинство поверхностных, равнодушных и притворных христиан не только фактически сохранило языческие начала жизни под христианским именем, но всячески старалось — частию инстинктивно, а частию и сознательно — утвердить рядом с христианством, узаконить и увековечить старый языческий порядок”.

Суждениям Лескова и Соловьева придает особый вес то, что оба были внуками православных священников, выросли в религиозных семьях и были людьми, не только глубоко-свободно мыслящими, но и глубоко-свободно верующими.

О различиях “подлинного” христианства и многоликого язычества пусть говорят богословы и религиоведы. Они же пусть комментируют результаты нынешних соцопросов, согласно которым из россиян, называющих себя православными, треть, по их признанию, не верят в Бога, а больше половины никогда не читали Библию. И к самому слову “христианство” в России относятся с подозрением, предпочитая “правильное христианство” – православие.

Историку науки, однако, умудренному вопросом Нидэма, необходимо и достаточно всего одного различия – того, которое дало возможность для рождения и развития современной физики. Это – представление о человеке, живущее в его сознании как “самоочевидная” истина. И это – ответ на вопрос Раскольникова: “Тварь ли я дрожащая или право имею?”: Да, имеешь неотъемлемое право на свободу, но точно такое же право есть у любого человека, включая старуху-процентщицу. Если это право, обоснованное и раскрытое в Библии, сыграло столь важною роль в истории современной науки, как могло оно не сработать в мировой социальной истории?

Разные формы гуманизма на языческом фоне

Эпитет Соловьева для средневекового общества — “полуязыческое и полухристианское”- слишком неопределён качественно и слишком определён количественно. Введем количественную характеристику – долю людей данного общества, считающих Библейский Гуманизм самоочевидной истиной.

Подчеркну, что библейский гуманист может не верить в Бога, — достаточно верить в человека так, как верит в него Библейский Бог, наделивший каждого правом на свободу, и смотреть на человека так, как смотрит Библейский Бог – с надеждой и любовью. С надеждой на то, что человек просветится — научится пользоваться своей свободой во благо себе и ближним своим, стремясь понять, что именно есть благо.

Нырнув в первобытное прошлое человечества, обнаруживаем там географически разделенные человеческие сообщества, различные по материальной и духовной культуре, но опирающиеся на естественное представление человека о правильном укладе жизни, вынесенное из естественного детского опыта: о каждом ребенке заботится довольно долго кто-то могущественный – родитель, покровитель. Иначе ребенок просто не выжил бы.

Это представление легко обобщается перенесением роли покровителя с родителя на вождя, мифического родоначальника, бога, но, при всем разнообразии конкретных форм, реализуется патриархальный (патер – отец, архе — власть), или патерналистско-детский, уклад жизни с участием богов большого, но ограниченного могущества, как отражением роли разных отцов в племени. На библейско-русском языке этот уклад называется языческим, что в церковно-славянском значит попросту “народным”. В этом укладе рядовой член общества имеет по-детски малые права, отец-правитель – очень большие, фактически не ограниченные. Для описания народных представлений о государственной власти слова “патерналистская, патриархальная, вождисткая” – синонимы.

Естественность языческого патернализма-вождизма соответствует широкой историко-географической распространенности этого идеала. Эпитет “естественный” или его синоним “натуральный” обычно звучит позитивно, однако его точный смысл — “природный” — уже не столь прост. Ведь главные отличия мира человека от мира животных имеют искусственное происхождение, изобретены более или менее искусно, начиная с таких простых вещей, как ложка, до стихов и научных теорий. Ничего этого в природе нет. Но без этих изобретений – вещественных и языковых — не было бы и человека. Одно из важнейших изобретений – представление человека о самом себе. Это представление, так же как фундаментальные понятия современной науки, словами Эйнштейна, — “свободное изобретение человеческого духа, не выводимое логически из опыта”. А религиозно-культурная традиция, основанная на этом представлении, словами того же Эйнштейна, “возникает не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей”.

Откровение обычно понимается как открытие человеку Богом самого Себя, Своей воли, Своего знания. Атеисту можно сказать, что Откровение — это Великое открытие/изобретение, когда совершенно не очевидное утверждение принимается человеком как самоочевидная истина, на которой, как на фундаменте держится огромное по своей важности идейное здание. Такое событие можно назвать прозрением, поворотным событием, чудом, и можно увидеть его родство с величайшими открытиями/изобретениями в науке и технике.

Мировая история материальной культуры свидетельствует, что в географически отделенных обществах технические изобретения делаются не в какой-то универсальной последовательности. Так, например, колесный транспорт, изобретенный в Евразии за три тысячелетия до н.э., не был известен цивилизациям доколумбовой Америки, весьма развитым в других отношениях.

Мировая история духовной культуры дает разительные примеры неуниверсальности ее форм – форм искусства, философии, религии. Будем называть гуманизмом важнейшую для человека часть духовной культуры – представление о человеке. Самые древние принципиально разные формы гуманизма, изобретенные на естественном языческом фоне, появились также в Индии и Китае, хоть и не столь четко зафиксировались там в Священных текстах, как в Библии.

Очень схематично описывая высокие формы гуманизма, можно сказать, что индийская традиция провозглашает сверх-индивидуализм человека, способного освободиться от страданий иллюзорно-материального мира, лишь найдя в своей душе универсальную сущность, общую для всех людей и для Брахмана – безличного абсолюта, первоосновы всего сущего. На пути к этой священной цели человек не умирает навсегда, а перевоплощается в другое существо “по закону кармы”, воздающему по делам прожитой жизни.

Китайская традиция провозглашает сверх-коллективизм гармонично устроенного “людского муравейника”, благополучие которого, как и благополучие каждого отдельного “муравья”, определяется соблюдением правил, установленных Небом для всех от императора до крестьянина, как и для всего материального мира.

Согласно Библии, человек создан по образу и подобию Творца, с божественной миссией властвовать над другими тварями, заботясь обо всей земле, для чего даны заповеди, главная из которых любить ближнего и не обижать пришельца.

Обычно считается, что из библейского – “авраамического” – корня выросла также Исламская цивилизация. Однако сформулировать присущую ей форму гуманизма не так-то просто, хоть недавно и вышел капитальный труд с красноречивым названием “Коранический гуманизм. Толерантно-плюралистические установки” (Москва: ИД «Медина», 2015). Как думает автор книги Тауфик Ибрагим, уроженец Сирии, выпускник мехмата МГУ, доктор философских наук, сотрудник Института востоковедения РАН и председатель Российского общества исламоведов, «По исламу, человек создан по образу Всевышнего, одарен частицей Его духа и поставлен в качестве наместника Божьего на земле. Он призван ее обустроить, создавать культуру, цивилизацию. Трудясь для жизни небесной, словно ему умереть завтра, праведный человек должен трудиться для жизни земной, как если бы он здесь навечно»; «Господь — всеблагой, и Он создал человека с благой, правоверной природой. Он дал ему свободу, чтобы посмотреть, как он ей воспользуется».

Звучит похоже на библейский гуманизм, однако сам автор говорит, что представил аспекты «гуманизма, которые есть в Коране, но которые не утвердились, не стали доминирующими в историческом исламе», и что «наше понимание своей религии не дошло до осознания кризиса»:

«Среди мусульман лишь некоторые интеллектуалы понимают тупиковость традиционных, узких интерпретаций религии. Так что это еще не кризис. Важно — не сам объективный факт кризисного состояния, а осознание этого состояния. Если осознаешь кризис, то начнешь думать, как его преодолеть. Но в общем и целом, на уровне основной массы богословов и религиозных деятелей, мы еще не поднялись до этого.»

Как считает этот исламовед, «Будущее ислама будет сформулировано не в собственно мусульманских странах. Идеология выхода появится только на периферии исламского мира — в той же Европе, к которой я отношу и Россию».

Каждая из указанных форм гуманизма могла утвердиться лишь благодаря соответствующему механизму социально-культурной наследственности, обретенному в результате откровения-изобретения (нужное слово выбрать читателю). А их устойчивая жизнеспособность доказывается многовековым существованием. Но в любом обществе высокая форма гуманизма существует на естественном языческом фоне, поддерживается культурной элитой, а доля населения, принимающая соответствующий гуманизм, определяет жизнь общества в данных внешних обстоятельствах.

Поскольку в любой культуре есть какие-то представления о человеке, можно говорить и о языческом гуманизме. В лоне истории России его естественно назвать «Гуманизмом Батыя», в честь завоевателя русских земель, установившего власть Орды на много поколений. Содержание понятия «гуманизм Батыя» – хамско-ханское представление о человеке, о его правах и обязанностях – проще всего уяснить с помощью романа «Князь Серебряный», автор которого — А. К. Толстой — признался, что “при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования”. Но пришел к выводу, что не царь “один несет ответственность за свое царствованье; не он один создал свой произвол, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее в обязанность и в обычай. Эти возмутительные явления были подготовлены предыдущими временами”. Предыдущие времена прошли под знаменами Батыя и его преемников.

Когда в языческом обществе некая новая форма гуманизма получает сильную поддержку власти, культурной элиты, то возникает явление, замечательно раскрытое Вл. Соловьевым, когда он говорил о “полуязыческих и полухристианских” обществах средневековой Европы. Это явление естественно обобщить в пространстве и во времени. И в цивилизациях Востока и в Новое время подлинные носители высоких форм гуманизма сосуществуют с теми, кто принимает лишь его внешние стороны, оставаясь язычниками по сути. К примеру, в библейском ареале всякий, кого «оскорбленные религиозные чувства» побуждают действенно наказать «оскорбителя», попросту не верит во всемогущество Бога, который сказал:“ Мне отмщение, Я воздам”, т. е. следует заниматься собственными несовершенствами, а воздаяние предоставьте Ему.

В нашу эпоху глобализации почти в каждой стране сосуществуют – мирно или не очень — разные формы гуманизма, и соответствующие доли населения в сумме всегда дают единицу. В России, однако, динамика истории, начиная с Нового времени, определялась в основном соотношением двух сил Гуманизма Батыя (ГБ) и Библейского гуманизма (БГ): ГБ + БГ ≈ 1. При этом в 19 веке доля приверженцев БГ составляла лишь доли процента, все они, как минимум, умели читать и гораздо активнее участвовали в культурной и политической жизни общества. А неграмотных в России к началу 20 века было около 80%, что не помогало распространению библейского гуманизма.

Грамотности, конечно, вовсе не достаточно, чтобы изменить взгляд на мир, а не просто ввести новые обряды и выучить новые слова. Для обозначения язычества в христианских облачениях в России употреблялось слово «двоеверие», однако, имея в виду именно представление о человеке, выбор недвусмыслен: или “тварь дрожащая”, или неотъемлемое право личности на свободу. В этом смысле понятие «двоеверие» применимо лишь к обществу, а не к одному человеку. В человеке может быть неясность, сомнение, поиск определенности, и этому можно помочь просвещением. Но глубоко верующему язычнику нет смысла объяснять, что нарушать закон и собственные обязательства — плохо, не праведно. Язычник знает право силы, а в законе видит лишь инструмент власти. Закон — что дышло, и ворочает этим дышлом власть имущий, а уж если повернул сам Верховный Вождь, вообще полный порядок. Никакого более высокого суда нет. И ложь Вождя — всегда во спасение (народа), да и не ложь это, а военная хитрость. Чем сильнее и величественнее Вождь, тем больше надежды, что он, действительно, спасет. К тому же, язычник уверен, все властители врут и только более или менее ловко скрывают это.

Насколько трудно, а то и невозможно, библейски просветить глубоко верующего язычника, гениально показал Лесков в рассказе «На краю света», устами молодого епископа, которого наставлял старый монах-миссионер. Трудность внутреннего, а не внешне-обрядового переустройства мышления связана с «детской» естественностью языческого взгляда на мир, к чему добавляются исторические и географические обстоятельства. Удивляться надо скорее тому, что такое переустройство произошло для существенной части человечества.

Уже Библия рассказывает, с каким трудом укоренялся новый взгляд на мир, конкурируя с языческими, т.е. «народными», или «простонародными». Но библейский взгляд выжил, развивался, а на рубеже новой эры выплеснулся в языческий мир Римской империи. Распространение христианства влекло за собой и распространение библейского гуманизма, но до Нового времени лишь в пределах очень узкого и медленно растущего круга имевших доступ к (рукописным) библейским книгам. Церковь к тому же препятствовала самостоятельному чтению Библии мирянами. Приобщались лишь на слух воспринимая богослужение не на родном языке. Результатом стало “полуязыческое”, а скорее, “99%-языческое” состояние средневекового общества, прикрытое христианскими словами и ритуалами, с неприкрыто жестоким отношением “к ближнему” и дальним за свободомыслие.

Стремление читать Библию на родном языке проявилось уже в 12 веке (Пьер Вальдо и его последователи). Английский богослов Джон Уиклиф в 14 веке перевел Библию на английский язык. Принципиально новую возможность открыло изобретение книгопечати, которым воспользовался Лютер и другие деятели Реформации, сделавшие перевод Библии на разговорные языки и ее изучение главной формой религиозной жизни. Католическая церковь вынуждена была тоже заняться переводами, хоть и без особого рвения.

С тех пор доля библейских гуманистов начала расти гораздо быстрее, в разных странах — с разной скоростью, завися и от предыдущей истории, и от вечной географии, и от социально-экономического развития. А развитие это, в свою очередь, определялось “человеческим капиталом”, средней предприимчивостью, честностью и другими характеристиками, которые зависят от представлений человека о правильном и должном, т.е. от его сознания, а, значит, и от религиозных пред-рассудков, т.е. верований.

Библейский гуманизм, как ясно из нынешнего опыта сотрудничества цивилизаций, способен к мирному сосуществованию с Индийским и Китайским. И нетрудно представить себе, как те найдут место для Библейского мировосприятия рядом с собой. Например, китайское представление, расширенное до гармоничного глобального муравейника, может выделить особый инновационный отдел для муравьев всего мира с повышенным уровнем изобретательства в крови, а их изобретения будут осваивать и применять в других частях муравейника.

Самая молодая из нынешних цивилизаций – Библейская, образовавшись в начале Нового времени, оказалась благотворной для современной науки и основанной на ней техники. В том же 17-м веке близкий единомышленник Ньютона, Джон Локк, выдвинул новое представление о системе государственного устройства — свободовластии, основанном на библейском понимании личной свободы гражданина, обеспечивает которую принцип разделения властей.

За последующие три века библейский заряд свободы обеспечил резкий рост средней продолжительности жизни и экономического могущества Запада, а также сделал географические расстояния между цивилизациями несущественными для контактов разного рода. Тем самым “внешние обстоятельства” развития каждого общества все более превращаются во внутренние факторы глобального развития человечества. И можно представить себе, что при этом другие формы гуманизма окажутся благотворными в будущем. (Особенно, если, как думают некоторые теоретики, фундаментальная физика завершится созданием Теории Всего.)

Историко-научный ответ на Русский вопрос

В России история с географией сильно тормозили процесс библейской гуманизации. Долгое иго монгольских ханов и редкая заселенность страны, закрепощение большинства и малая доля городского населения, состояние церкви и другие причины привели к тому, что русский перевод Библии появился лишь в конце 19-го века, на три века позже, чем в Европейских странах.

Все высшие достижения русской культуры – науки и искусства, с восторгом принятые в Европе, были сделаны представителями очень малого меньшинства европейски образованных людей, усвоивших библейский гуманизм в ходе своего воспитания в семье и образования. По оценкам историков в середине 19 века такие составляли лишь доли процента населения. Но когда речь идет о системе власти, работоспособной в данном обществе, определяющую роль играют представления большинства о правильной власти. В России преобладали детско-народные представления об отцовской власти вождя, что выражалось в народном титуле “царя-батюшки” и дожило до 20-го века в выражениях “отец народов”, “отеческая забота партии и правительства” и, в конце века, в братской Белоруссии, — “Батька”.

Для усвоения Библейского гуманизма, помимо древнего учебника – Библии – требуются практические занятия: возможность реально проявить полученные теоретические знания и убедиться в их плодотворности. В России такая возможность появилась, вместе с учебником, лишь в конце 19 века, благодаря реформам Александра II Освободителя. Историки особое внимание уделяют последнему 20-летию мирной жизни царской России, когда шли интенсивные и успешные социально-экономические реформы, и показывают, что не было никакой неизбежности в революции 1917 года. [Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте-Столыпина. — СПб: Алетейя, 2016; см. “Знание — сила”, 2017, № 6].

Но революция всё же случилась и победила. Была ли она, однако, социалистической? И была ли революцией?

Чтобы ответить на этот вопрос, сделаем сначала шаг назад, к революциям буржуазным. Сопоставляя три большие революции Нового времени – в Англии, в Америке и во Франции, можно видеть зависимость их результатов от роли Библейского гуманизма в каждой стране: заокеанская география и библейская мотивация первых колонистов Америки обеспечили там наибольшую роль Библейского мировосприятия и, соответственно, наименее кровавый и наиболее устойчивый результат в установлении новой системы власти — системы свободовластия, в основе которой – разделение властей и защита прав человека. Английское название этой системы Liberal Democracy совершенно непригодно в России, поскольку оба слова безнадежно запачканы грязными руками.[ Патернализм или ответственная свобода? // “Знание — сила”, 2016, № 3]

Перейдем теперь от первых больших революций Нового времени к событию, с которого советские историки (и только они) начинали отсчет “Новейшего времени”. Сравним Октябрьский переворот в России 1917 года с последующими подавленными восстаниями в Германии и Венгрии. По теории Маркса, условия в этих странах были благоприятнее для социалистической революции: более развитое рабочее и социал-демократическое движение, бОльшая разруха в результате поражения в войне и, наконец, вдохновляющий пример Российских большевиков. Тем не менее, все революции к западу от России были подавлены или задушены в зародыше. Почему?

Ответ подсказывает сравнение уровней библейского гуманизма, который был гораздо выше к западу от России, куда ханское иго Батыя и его наследников не дотянулось. И ответ этот состоит в том, что Великая октябрьская социалистическая революция была на самом деле Великой ноябрьской ханской контрреволюцией.

В монгольских и тюркских языках слово «хан» означает просто «вождь», однако в русском у этого слова, с времен хана Батыя, вполне определенный негативный смысл. В толковом словаре Ушакова иллюстрирующий пример взят из Пушкина: «Безмолвно раболепный двор / Вкруг Хана Грозного теснился».

Маркс увидел наследника Чингисхана в Петре Великом, приписав тому стремление завоевать мир. Позволю себе не согласиться с основателем истмата. При всех жестокостях Петра, который рубил не только бороды, но и головы, завоевывать мир он не собирался. Он хотел сделать Россию великой ЕВРОПЕЙСКОЙ державой. И сделал. Для чего, в частности, повелел создать Академию Наук, дав денег из казны на ее устройство и, главное, на приглашение европейских ученых. Как он сам объяснял: «Академия должна приобрести нам в Европе доверие и честь, доказав на деле, что у нас работают для науки и что пора перестать считать нас за варваров, пренебрегающих наукой». Заботился Петр и о народном просвещении. Его церковная реформа способствовала образованию самых массовых просветителей – священников, большинство которых до того не умели даже читать и заучивали богослужение с голоса, не понимая некоторых слов и тем более идей. Среди преемников Петра Великого на Российском троне были приверженцы свободы и просветители – Александр I и Александр II. По инициативе первого был начат перевод Библии на русский язык, второй воскресил этот проект после 30-летней заморозки. А что успехи их были ограничены, то… «Тяжела ты, шапка Мономаха» …, особенно после долгого ханского ига.

Никто из российских самодержцев не заслуживает сравнения с Грозным Ханом больше, чем Иван Грозный во вторую половину своего царствования, когда он прошелся Мамаем по Руси, особенно по Новгородским землям. И никто из руководителей России не симпатизировал Ивану Грозному больше, чем т. Сталин. Поэтому полное его овладение страной, занявшее десяток лет, заслуживает ханского эпитета.

Ханская контрреволюция в России началась с запрета Конституционно-демократической Партии народной свободы, спустя пару дней после Октябрьского переворота (как сами большевики десять лет называли ВОСР), а завершилась Великим переломом в конце 1920-х годов, когда установилось ханство Сталина. Новость эту он объявил 3 ноября 1929 года в газете “Правда” под заголовком “Год великого перелома: к ХII годовщине Октября”. К этому времени он переломил хребет старой ленинской гвардии, заменяя ее своей сталинской. Так утвердился Сталинизм — ханство в социалистической одежке и с рабовладельческой сутью. И утвердился он потому, что доля библейских гуманистов в стране значительно уменьшилась за счет эмиграции и гибели в ходе Гражданской войны, и потому, что Вождь гениально использовал преобладание языческого патернализма в подавляющей части населения страны. Он не только вновь закрепостил крестьян, но и творчески развил методы рабовладельческого государства.

Репрессии последующих сталинских десятилетий и тотальный контроль над обществом не способствовали его гуманизации. Но, начиная с эпохи перестройки и гласности процесс просвещения пошел. Открытие границ для информации и людей, открытие и публикация секретных архивов просвещали тех, кто хотел знать. Судя по соцопросам до большинства населения просвещение не дошло, но процентов десять, похоже, образовалось. Это раз в сто больше, чем в середине 19 века и, быть может, достаточно для перехода к системе свободовластия.

Во всяком случае, об этом говорит оценка замечательного православного священника о. Георгия Чистякова, который в середине 1990 годов писал:

“десять процентов, о которых обычно говорят французы или итальянцы, когда спрашиваешь, сколько у них в стране верующих, … — это минимальное, но, я думаю, достаточное количество для того, чтобы общество было духовно здоровым. В нашей же стране верующих чуть больше одного процента”.

Эту оценку можно увеличить, добавив других ответственных свободолюбов – всех библейских гуманистов — верующих и неверующих, считающих самоочевидным, что люди рождаются равными в своем неотъемлемом праве на свободу. Возможность духовного выздоровления России зависит от самих свободолюбов, от того, сумеют ли они просветить своих сограждан и помочь им повзрослеть для самостоятельной общественной жизни, не надеясь на царя-батюшку или исторический материализм, а только на самих себя и материализацию своего идеализма.

III. Чему Россия может научить Европу и весь мир

“Мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…”
“Мы призваны… обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого”.
Петр Чаадаев, 1830-е годы

Предсказание Чаадаева начало сбываться уже через несколько десятилетий после его жизни, когда творения русских писателей признал культурный Запад, где, кажись, и своих гениев хватало. Значит, людям Запада было чему поучиться у русских авторов. Чему же?

Чему Россия научила Эйнштейна

Не будем обсуждать “среднего западного читателя”. А в качестве несреднего возьмем 40-летнего Эйнштейна, который в 1920 году читал “Братьев Карамазовых” и признался в письме другу: “Это самая чудесная книга, которую я когда-либо держал в руках”. Тогда же он сказал автору его первой биографии: “Достоевский дает мне больше чем любой научный мыслитель”. Что же именно русский писатель дал немецкому физику?

В 1930 году, беседуя о соотношении науки и религии, Эйнштейн согласился с тем, что Достоевский — великий религиозный писатель, но не согласился с тем, что основная его тема — проблема страдания. Главное, что Эйнштейну показал Достоевский, — это “тайну духовного бытия” [the mystery of spiritual existence]. Для физика тайна эта состоит в том, что жизнь человеческого духа опирается не на какое-то объективно проверяемое знание, а на нечто эфемерно-субъективное, и, тем не менее, судьбоносное, — на религиозную традицию, закрепленную в фольклоре и в книгах. Именно Достоевский, вероятно, помог Эйнштейну прийти к мысли, не раз им высказанной: Есть моральные основания науки, но не может быть научных оснований морали. Согласно Эйнштейну, фундаментальные физические понятия — “свободные изобретения человеческого духа”, а не просто разума. Разуму помогают “ моральные взгляды, чувство прекрасного и религиозные инстинкты ”.

Почему понадобился именно русский писатель, чтобы открыть глаза немецкому физику на роль религиозной традиции? Не потому ли, что библейская традиция, к которой принадлежали они оба “по семейным обстоятельствам”, в России была вовсе не своей для большинства населения, языческого по сути, и контраст этот бередил душу художника? Вряд ли, впрочем, Эйнштейн думал о таком источнике вдохновения. Скорее, он думал и гадал о гении русского писателя и о далекой стране, в которой тот вырос.

Эйнштейн с юности симпатизировал идеям свободы и социальной справедливости. Один из его студенческих друзей стал видным социал-демократом в Австрии. И лозунги новорожденной советской России привлекали внимание физика. Книгу Достоевского он, возможно, взял в руки, чтобы понять страну, которая первой рванула к социализму. Была и личная причина. Одно из русскоязычных издательств в Берлине в 1921 году выпустило брошюру Эйнштейна “Теория относительности. Общедоступное изложение”. В предисловии к русскому изданию, датированному 1920-м годом, автор писал:

“Более, чем когда-либо, в настоящее тревожное время следует заботиться обо всем, что способно сблизить людей различных языков и наций. С этой точки зрения особенно важно способствовать живому обмену художественных и научных произведений и при нынешних столь трудных обстоятельствах”.

Так что, сам он, читая “Карамазовых”, живо обменивал свои научные произведения на художественные русские.

Его социал-демократические симпатии, однако, вовсе не укладывались ни в марксизм-ленинизм, ни в какой-либо иной “научный” социализм. Он вообще отвергал научность политики, как и научность этики, считая, что стремления человека не определяются естествознанием.

С научным уровнем марксизма ему довелось познакомиться лично, когда в 1924 году его попросили высказать мнение о рукописи Энгельса, год спустя опубликованной в СССР под названием “Диалектика природы”. Эти записи “для себя”, посвященные естествознанию, Энгельс делал еще до рождения Эйнштейна, по мнению которого, “содержание рукописи не представляет никакого особого интереса ни для современной физики, ни для ее истории”. Позже он добавил: “Я твердо убежден, что сам Энгельс счел бы смехотворным, если бы узнал, сколь огромную важность придают его столь давней скромной попытке”. И заметил: “Вне России, разумеется, Ленина и Энгельса не ценят как научных мыслителей, и никому не интересно опровергать их в качестве таковых. Так обстоит дело, возможно, и в России, но там никто не осмелится сказать такое”.

В 1929 году, в пятую годовщину смерти Ленина, не зная о его секретно-карательных директивах, Эйнштейн заявил: “Я чту в Ленине человека, который с полным самопожертвованием отдал все свои силы для осуществления социальной справедливости. Я не считаю его методы целесообразными. Но одно бесспорно: подобные ему люди являются хранителями и обновителями совести человечества”.

Эйнштейн чтил не “научность” марксизма, а лишь стремление к социальной справедливости. И считал методы марксизма «нецелесообразными» вовсе не потому, что они недостаточно научны, а потому, что к справедливости и прочим человеческим ценностям наука, в понимании Эйнштейна, прямого отношения не имеет.

Уже в 1930-м году события в СССР побудили его заявить: “Я всегда был страстным противником таких режимов, которые в настоящее время существуют в [сталинской] России и в [фашистской] Италии ”.

Сохраняя, тем не менее, надежду на “ненаучный” социализм, он в 1948 году указал на главную проблему:

“Плановая экономика — это еще не социализм. Плановая экономика может сопровождаться полным порабощением человека. Достижение социализма требует решения некоторых крайне трудных социально-политических проблем: Как можно, учитывая далеко идущую централизацию политической и экономической власти, предотвратить превращение бюрократии во всемогущую и самовластную? Как можно защитить права личности и обеспечить демократический противовес к власти бюрократии?”

Эти теоретические вопросы подсказала историческая практика советского “научного социализма”. А советской философии Эйнштейн в 1952 году посвятил стишок (в моем переводе):

Мудрость диалектического материализма

Неимоверным потом и трудом
добыть научной истины крупицу?!
Нет, так себя терзают лишь тупицы!
Мы истину решением партийным издаем!
Ну а тому, кто смеет усомниться,
мы по мозгам — по черепу — даем.
Лишь только так и можно надежно воспитать
ученых, смелых духом, умеющих молчать.

Так Россия учила великого физика с благими социалистическими намерениями, что таковыми вымощена дорога в очень мрачное место.

В начале осени 1945 года Эйнштейн назвал уважительную причину того, почему в СССР установилась власть меньшинства: “Народ России не имел устойчивой традиции политического образования; и менять условия к лучшему пришлось меньшинству, поскольку большинства, способного на это, не было”. Это (в передаче журналиста) Эйнштейн сказал, когда Холодная война еще не началась, и симпатии американцев к России оставались на максимуме. Речь шла о политической проблеме, занимавшей тогда Эйнштейна больше всего, — об атомной бомбе и о новой главе мировой истории. Он думал о том, как сохранить союз США, Великобритании и СССР, чтобы предотвратить новую мировую – и уже ядерную – войну. Для этого, считал он, надо создать Мировое правительство, а первый проект Мировой конституции предложить написать Советскому Союзу, чтобы развеять недоверие. Недоверие, порожденное тем, что над атомной бомбой США и Великобритания работали втайне от своего союзника в войне. Ни Эйнштейн, ни западные политики тогда не знали, что все главные атомные секреты уже оказались в СССР.

Сейчас мировые мечтания великого физика кажутся невероятной наивностью. Каким же эпитетом тогда обозначить наивность «атомных шпионов» — образованных людей Запада, никогда не видевших сталинскую Россию и рисковавших своими жизнями, предавая родную страну и передавая атомные и другие секреты в “страну трудящихся”? И как понять наивность Льва Ландау и Андрея Сахарова — выдающихся ученых и замечательных людей, долго не понимавших суть государства, в котором жили? Не результат ли это массированного “политического образования”, которым в СССР все были охвачены поголовно?

Чему Советская Россия научила Льва Ландау и Андрея Сахарова

У этих видов наивности один корень был общим – мечта о социальной справедливости, а другие корни уходили вглубь личных – весьма различных – биографий. Мечта о социальной справедливости, собственно, тоже коренилась в биографиях этих людей – в библейском гуманизме, усвоенном в детстве, «с молоком матери».

Политическому взрослению препятствовала небывалая закрытость жизни в сталинской России. У добровольных помощников Сталина на Западе были причины не верить разноголосым «буржуазным» средствам массовой информации. А в СССР единогласные «пролетарские» средства массовой дезинформации дружно решали задачу, поставленную Вождем: создавали и поддерживали советский Воздушный Замок — сказку, прикрывающую быль.

Ландау и Сахаров, «по уши» увлеченные наукой и поэтому мало замечающие подробности жизни за пределами физики, долго принимали эту сказку на веру, хоть и не вступали ни в комсомол ни в Партию. Но столкнувшись с неоспоримыми фактами, оба физика-теоретика сумели понять сказочность своих представлений и радикально их пересмотреть.

В 1929 году, впервые попав за рубеж, 21-летний Ландау поражал своих западных коллег не только научным талантом, но и пылкой уверенностью, что дряхлый буржуазный мир обречен, а строящийся в СССР социализм обеспечит наилучшие возможности для развития общества и, главное, науки. Вернувшись на родину, он с пылом боролся за социалистическую науку с невежественными бюрократами, по какому-то недоразумению, как он считал, назначенными наукой руководить. Но неоспоримые факты, “аресты большого количества специалистов, начиная со второй половины 1936 г.” (и в том числе аресты ленинградских астрономов), привели его “к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы”. Процитированы показания Ландау после его ареста в апреле 1938 года, и в данном случае показаниям можно верить.

Можно верить и словам Ландау, подслушанным ГБистами двадцать лет спустя: «наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. … Наши есть фашисты с головы до ног. Они могут быть более либеральными, менее либеральными, но фашистские идеи у них». «Какой я был дурак: так долго не понимал сущность советского режима…»

Для Андрея Сахарова, «отца советской водородной бомбы», неоспоримым фактом стала совершенно секретная стратегическая ситуация в 1967 году, когда советское руководство решило создать противоракетную оборону, вопреки мнению академиков-физиков, научно руководивших военно-ядернымо комплексом. Сахаров сообщил это мнение и обосновал его в секретном письме в Политбюро, но советские руководители не дали себе труда вникнуть в доводы советских экспертов высшего уровня. Сахаров, понимая, что создание стратегической противоракетной обороны резко увеличит опасность мировой ядерной войны, вышел из закрытой секретной физики в открытый мир со своими “Размышлениями о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”.

Автор размышлений считает себя научным социалистом, критически глядящим на реалии социализма советского. Он сожалеет, что «еще не стал реальностью научный метод руководства политикой, экономикой, искусством, образованием и военным делом». И тут же объяснил, что научным считает «метод, основанный на глубоком изучении фактов, теорий и взглядов, предполагающий непредвзятое, бесстрастное в своих выводах, открытое обсуждение». Пытаясь начать такое обсуждение, Сахаров направил текст «Размышлений» в ЦК, но не получив никакой реакции, выпустил текст в самиздат, откуда он уже утёк на Запад и стал там сенсационным предметом обсуждения.

В тексте автор называет свои взгляды «по существу глубоко социалистическими», не уточняя, какой смысл он в это вкладывает. Во всяком случае для него это уже не синоним всего самого хорошего, поскольку сталинский социализм он сопоставляет с гитлеровским национал-социализмом, и указывает, что в СССР сформировался новый господствующий класс «бюрократической номенклатурной элиты». Он еще как будто опирается на «теорию научного социализма», как она преподносилась с государственных амвонов. Например, пишет, что «капиталистический мир не мог не породить социалистического», явно не сочувствует «эгоистическому принципу частной собственности», безоговорочно положительно употребляет имена Ленина и Маркса — но чаще и зловеще звучит у него имя Сталина.

Начав в 1968 году пересмотр своих розово-социалистических представлений, Сахаров пришел к тем же выводам, что и Ландау, но значительно углубил их. Нобелевской премией мира его наградили за «бесстрашную личную приверженность к отстаиванию фундаментальных принципов мира между людьми» и «убедительность, с которой Сахаров провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного и устойчивого международного сотрудничества».

А себе прежнему Сахаров поставил жесткий диагноз: «создавал иллюзорный мир себе в оправдание».

Двадцатый век породил два афоризма на эту тему: «Социализм – любимая глупость умных людей» и «У того, кто не социалист в юности, нет сердца, а у того, кто остался социалистом в зрелости, нет ума». Оба афоризма говорят о роли иллюзорных идей. А примеры Ландау и Сахарова показывают, что даже мощный интеллект подвластен иллюзиям. Можно, конечно, сказать, что любая теоретическая идея в некоторой степени иллюзорна (поскольку она — идея), но все дело именно в степени, которая проверяется опытом. Идеи всемирного тяготения и электромагнитного поля, «придуманные» физиками, несмотря на невидимость и неосязаемость обеих фундаментальных сущностей, оправдались опытом практически на 100 % (точнее, на 99,9999 и 99,9999999999999% соответственно).

Идея советского социализма (с запретом частной собственности), как показал опыт двадцатого века, на 100 % иллюзорна. Отрицательный результат опыта тоже, конечно, важен. Но не лучше ли опыты ставить не над людьми?

Если социализмом и социальной справедливостью назвать заботу общества о тех, кто не может сам о себе позаботиться по возрасту или по состоянию здоровья, то эти системы давно созданы в странах Запада. Почему же в странах, где не было плановой экономики, а частную собственность называли «священной», такой социальной справедливости оказалось гораздо больше, чем в стране с Госпланом, называвшей себя официально “социалистической”?

Чтобы ответить на этот простецкий вопрос, и заодно на вопрос заглавный, объединим ресурсы истории физики и истории России.

Чему Россия может научить Мир?

История физики 20 века прежде всего отучает самих физиков от научно-планового социализма. В первую половину века для слишком многих физиков плановая экономика казалась вполне научным решением всех проблем капитализма с его «стихийно-рыночным хаосом». Что может быть научнее: наметить благую цель, рассчитать-распланировать наиболее эффективный способ ее достижения и вперед… к победе социализма, а потом и коммунизма!

Уже тогда, конечно, возникали вопросы: кто будет выбирать благую цель, и будет ли она благой сразу для всех – физиков и шизиков, лириков и клириков? И как выбирать того, кто будет выбирать благую цель? В одном сомнений почти не было – математически точные методы расчета способны обеспечить всеобщее благо, как только оно будет определено.

В 1930-е годы вера в достижимость светлого коммунистического будущего, пусть поначалу и в одной «отдельно взятой» стране, была весьма распространена среди научно-технической интеллигенции и в России и на Западе. И этой вере помогал руководимый твердой сталинской рукой Агитпроп — Отдел пропаганды и агитации ЦК. Под его полным контролем все средства массовой (дез)информации говорили и пели в унисон.

Яркий пример дает книга англичанки Долли Элтентон «Laughter in Leningrad: An English Family in Russia 1933-38», написанная в 1941 годах, но изданная лишь в конце века в Англии — privately (т.е. самиздатно), а в русском переводе «Как весело жилось в Ленинграде» — в 2003-м. Долли провела в СССР пять лет — ту самую пятилетку, которая началась фильмом «Веселые ребята», а закончилась «37-ым годом».

Приехала Долли с мужем, английским физиком, по приглашению на работу в Ленинградский Институт Химфизики. Среди физиков-химиков они быстро приобрели друзей и окунулись в советскую жизнь. Книга кончается тем, что семью Элтентонов с маленькими детьми бесцеремонно выставили из СССР. Долли, однако возложив вину на «стрелочников», увезла с собой веселые воспоминания (лишь с небольшими темными пятнышками) и текст Советской Конституции, опубликованный в декабре 1936 года. Конституция эта описывала свободную счастливую жизнь трудящихся в результате «отмены частной собственности» и «уничтожения эксплуатации человека человеком». Текст этот Долли с восторгом цитировала в своей рукописи воспоминаний. Она упомянула странные исчезновения нескольких ее знакомых, но, под наркозом веры в социализм, не сомневалась, что эти «недоразумения», конечно же, будут исправлены. Она не догадывалась, что исчезнувшие знакомые вместе с миллионами незнакомых, включая и основного автора конституции — Николая Бухарина, исчезли навсегда.

Англичанка Долли, как и многие ее гораздо более образованные друзья, не понимали, почему библейские гуманисты, создававшие систему свободовластия (Джон Локк и его последователи), считали частную собственность «священной». Потому, что лишь частная собственность может быть основанием всех свобод и прав человека. Частная жизнь человека — главный «предмет» частной собственности. А ее отмена ведет к тому, что человек сам становится собственностью государства, точнее его авангарда – ЗАО «Политбюро ЦК», в котором 99% акций принадлежали Сталину. И эксплуатацией человека занимался уже не человек, а Верховный Вождь, свободно выбиравший самые простые способы.

Во второй половине 20 века физики узнали нечто новое о простоте и сложности. В мире точного естествознания были открыты очень простые системы, ведущие себя столь сложно, что точно рассчитать их поведение попросту невозможно. Физики научились иметь дело с такими объектами, уже не требуя астрономической точности предсказаний, расширив и углубив представление о причинности и назвав новую область «динамическим хаосом».

Когда-то знаменитого астрофизика А.Эддингтона восхищенно спросили, как это он сумел понять устройство столь недосягаемого объекта, как звезда, Эддингтон возразил, что звезда – очень простой объект по сравнению с человеком. Уже поэтому точной науке не под силу хаос общественных отношений. Более того, если верить Эйнштейну, наука сама и не может указать, что такое хорошо и что такое плохо в делах человеческих. А согласно ответу на вопрос Нидэма, изложенному в первой части статьи, само рождение современной науки – событие глубоко ненаучное.

Именно «ненаучная» история современной науки, а прежде всего сравнение научно-технического потенциала разных цивилизаций, позволяет извлечь из этой истории важный общий урок. Вместо весьма расплывчатых характеристик общества, таких, как «ментальность», «историческое наследие», «культурный код», «культурная матрица» и т.п., следует ввести одну количественную характеристику — распространенность библейского гуманизма, библейского представления о человеке.

Доля библейских гуманистов среди жителей страны определяет не только научный потенциал данного общества, но и уровень правосознания, потенциал социальной самоорганизации и уровень экономической активности. Ни в одном обществе, конечно, доля эта не достигает 100% и является результатом просвещения, завися от конкретных исторических и географических обстоятельств. Первый по времени показатель этого уровня – интерес к Библии, знакомство с ее содержанием и появление новых ее переводов. После первого английского перевода появилось множество других: в 20-м веке — около двухсот. Полный же русский перевод опубликован лишь в конце 19-го века, на три века позже переводов на основные европейские языки. Вторичный, но не менее важный инструмент распространения библейского гуманизма – творчество библейски просвещенных писателей, композиторов, художников и, разумеется, талантливых проповедников.

Еще раз подчеркну, что знакомство с образными сюжетами Библии и усвоение библейского гуманизма вовсе не предполагает обязательную религиозность человека и, тем более, воцерковленность. Один из самых известных российских атеистов нобелевский лауреат Виталий Гинзбург считал, например, что “знакомство с религией необходимо всякому культурному человеку, в частности знакомство с Библией, поскольку религиозное мировоззрение главенствовало долгое время и без знания всего этого нельзя быть культурным человеком. В школе должно быть отведено место специальному курсу истории мировых религий”.

Система свободовластия, основанная на верховенстве права, разделении властей и правах человека, была изобретена и утвердилась в странах с достаточно высоким уровнем библейского гуманизма. Что значит “достаточно высокий” оставим выяснять социологам, проводящим соцопросы в разных странах. Умные соцопросы. Спрашивать надо не просто, «Считаете ли Вы себя библейским гуманистом?», а нечто содержательное, эквивалентное такому: «Считаете ли Вы самоочевидной истиной, что все люди рождаются равными в своем неотъемлемом праве на свободу и что обеспечение этого права – главная задача правительства, осуществляющего свою власть с согласия тех, кем оно управляет?».

Чему же история России может научить мир? Прежде всего – важности преобладания библейского гуманизма в общественном сознании. Без этого не будут устойчиво работать формально учрежденные институты такие, как парламент, судебная система, средства массовой информации. Они не смогут противостоять – сдерживать и уравновешивать власть исполнительную, и разделение властей выродится в имитацию, а то и в нечто худшее.

История России также учит, что библейское просвещение, как и спасение утопающих, должно быть заботой прежде всего самих утопающих в языческом море. Просвещать народ могут только те, кто знают и понимают его изнутри. История других стран показывает, что такое просвещение вполне возможно, но требует умного труда и времени . Слишком велико различие между привычным языческо-патерналистским взглядом на жизнь и библейским гуманизмом свободовластия.

Если взять за пуговицу любого библейского гуманиста и пойти вглубь его родословной, непременно найдется предок, который совершил этот идейный прыжок без помощи своих родителей. У этого предка был, вероятно, сильный характер и мощное воображение, раз он расстался с традицией, уходящей вглубь веков. И таких самостоятельно чувствующих и мыслящих предков было достаточно много за три с лишним тысячелетия, прошедшие со времени зарождения новой традиции, обычно называемой откровением Авраама. Даже если считать, что из нынешних двух с лишним миллиардов «самозванных» библейских теистов подлинные составляют десятую часть, это – внушительная величина. И благодаря им появилась современная наука и общественно-политическая система свободовластия.

Не следует думать, что дальнейшее «триумфальное шествие» библейской цивилизации гарантировано какими-то историческими законами. Прежде всего потому, что никаких таких законов не существует. По выражению физика и библейского гуманиста Андрея Сахарова, «будущее непредсказуемо и не определено, оно творится всеми нами — шаг за шагом в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Когда его попросили уточнить, полагает ли он, что всё ‘в руце человечьей’, а не ‘в руце божьей’, физик ответил: «Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остается за человеком».

Верующий человек может надеяться на помощь Бога, но, как напоминал другой физик и библейский гуманист, Бенджамин Франклин, «Бог помогает тем, кто помогает себе сам».

История знает предостерегающие примеры. Значительные группы христиан и иудеев, попав под власть исламских правителей, отказывались от библейской традиции. Один из кланов палестинских арабов помнит, что их предки — евреи, обращенные в Ислам. Члены этого клана в 2016 году устроили теракт в Израиле, расстреливая посетителей кафе…

Сами по себе научно-технические достижения не сохранят Библейскую цивилизацию, как не сохранили цивилизацию Греко-Римскую. Большего можно ожидать от общего источника изобретательства и научно-технического и социально-экономического – от потенциала свободы, небывало раскрытого библейским гуманизмом. Но и свобода сама по себе не спасительна, поскольку может быть направлена и на созидание и на разрушение, в частности, и на саморазрушение.

Спасительной может быть лишь комбинация свободы и осознания миссии, возложенной на человечество. На простодушном библейском языке, эта миссия — плодиться и размножаться, и наполнять землю, и властвовать над ней и над рыбами морскими и над птицами небесными. Чтобы выполнить эту миссию, человечеству надо познать, как летают птицы и как плавают рыбы, как устроена наша планета и как следует устроить отношения между людьми, чтобы процесс познания был наиболее успешен. Автор Библии дал для этого несколько простых и важных советов, но ответственность развивать процесс познания мира и самого себя возложил на само человечество.

В молитве Максвелла это выражено так: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе.”

То же самое по сути и почти нерелигиозно сказал Андрей Сахаров, назвав главной целью науки ее саму, как «отражение великого стремления человеческого разума к познанию», которое «оправдывает само существование человека на земле».

Услышит ли Западная цивилизация призывы Максвелла и Сахарова и примет ли познание своей главной целью? Многие тысячелетия люди худо-бедно жили без современной науки и прав человека. И худо-бедно могут жить так еще какое-то время.

Выбор, как говорится, за вами. Точнее – перед всеми нами. И в размышлениях об этом выборе больше всего может дать опыт России. Ведь Россия – это не какая-то особая, отдельная цивилизация, а место встречи цивилизаций, одна из которых – Библейская. Опыт этой встречи – культурные контакты и трагические конфликты – открывается в Русской литературе и музыке, философии и истории. В России, в ее языческом море, библейская свобода гораздо драгоценнее. Поэтому и русская литература так мощно вошла в западную культуру в конце 19-го века, неся с собой в Европу ощущение ранних христиан, окруженных твердокаменными язычниками, хоть и облаченными в христианские одежды и обряды. А на Западе уже настолько привыкли к Библейскому мировосприятию, что многие забыли о его Библейской природе и о том, что свободу совести и отделение церкви от государства первыми проповедовали глубоко верующие люди, опираясь именно на Библейский гуманизм.

Все высшие достижения русской культуры обязаны людям библейской традиции, включая те, которые посвящены язычеству и критические к реалиям Запада. Всякое высокое творчество предполагает внутреннюю свободу. Так что, читайте, слушайте, думайте сами – решайте сами.

О воле к жизни и о свободе

Благодарность к творцам-основателям современной науки побуждает вспомнить чтимый ими всеми первоисточник, согласно которому, Творец — устами Моисея — говорил слушающим его: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…».

Речь идет о воле к жизни и о свободе. Андрей Сахаров, на самом крутом повороте его жизни, своим «Размышлениям о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе” предпослал эпиграф: «Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день за них идёт на бой».

Дополним высокую поэзию трезвым взглядом историка-футуролога.

Люди западной цивилизации, осознавая исторический источник своих ценностей и, прежде всего, свободы, должны отстаивать их каждодневно, не надеясь, что они «самоочевидны» для любого человека. Идея «общечеловеческих ценностей» не является общечеловеческой. И, признавая равное право людей на свободу, необходимо защищать это право от тех, кто своими действиями его отвергает.

Исторически «детское», языческое, мировосприятие, в какие бы одежды не облачалось – религиозные или патриотические, такое право не признает, поскольку своя семья, свой род, свое племя естественно отделены от других, чужих, которых следует опасаться и о чьих правах думать незачем. А защитить от чужих может лишь сильный правитель — глава семьи, рода, племени.

«Взрослеющее» общество равноправно-свободных людей сохраняет семейные отношения для личной близости. Но жизнь общества как целого опирается на изобретенную в Новое время систему свободовластия — для защиты прав личности от всяких посягательств на свободу, включая и злоупотребления самих органов власти.

Нет никаких научных законов, доказывающих преимущество свободовластия перед другими формами власти. История науки, однако, дает довод в пользу свободы – достижения современной науки и техники за последние четыре века. И этот довод был бы очень сильным для Петра Чаадаева, который в 1835 году мечтал о жизни «одушевленной, разумной, плодотворной», о том, чтобы люди России «творили, выдумывали, изобретали».

ggorelik

История физики и физиология истории (к 100-летию ВОСР)

I. История физики под знаменем Марленизма

Марленизм на физфаке МГУ

Вопрос Нидэма, или как историки-марксисты нечаянно помогли опровергнуть марксизм

Галилеевский ответ на вопрос Нидэма

Из века 17-го в 20-й

II. Чему история физики может научить социологию?

Полезный философский предрассудок

Чаадаев и рождение Русского вопроса

Ключ к пониманию русской истории

Разные формы гуманизма на языческом фоне

Историко-научный ответ на Русский вопрос

III. Чему Россия может научить Европу и весь мир

Чему Россия научила Эйнштейна

Чему Советская Россия научила Льва Ландау и Андрея Сахарова

Чему Россия может научить Мир?

О воле к жизни и о свободе

I. История физики под знаменем Марленизма

II. Чему история физики может научить социологию?

III. Чему Россия может научить Европу и весь мир

Поделиться ссылкой: