Мир цивилизаций глазами Николая Лескова и Владимира Соловьева

Геннадий Горелик

Мир цивилизаций с научной точки зрения // Знание-Сила, 2016, №1-6
Мир цивилизаций глазами Николая Лескова и Владимира Соловьева
«Знание — сила», 2016, № 2

Просвещенья дух
Крещена, но не просвещена?
«На краю света»
«Однодум»
«Социальный прогресс… в духе Христовом»?

Смену исторических эпох обычно связывают с каким-то эпохальным событием. На роль начала Нового времени, или, в западной терминологии, Современности (Modernity), претендуют падение Византийской империи (1453), открытие Америки (1492), начало Реформации (1517). Гораздо менее заметное — изобретение книгопечатания (~1450) — привело к рождению современной науки, ставшей ныне мощным двигателем мировой истории.

В 15 веке, однако, главной силой истории была религия, и первым бестселлером стала Библия. Не благодаря, а, скорее, вопреки Церкви, которая оберегала мирян от самостоятельного чтения Библии. А то поймут что-то не так и впадут в ересь. Всё необходимое для спасения души, считалось, знают священники. Оберегать мирян помогало то, что разрешены были лишь тексты Библии на древнегреческом, латыни и церковно-славянском, а не на разговорных языках. Наконец, рукописная Библия стоила очень дорого, и уже поэтому была малодоступна.

Книгопечатание уменьшало последнее препятствие и оправдало опасения Церкви, когда новую информационную технологию применили теологи-реформаторы, чтобы излечить Церковь от ее недугов. Основное лекарство реформаторы видели в Библии, которую следует вдумчиво читать, а для этого переводить на живые разговорные языки. Возможность самолично читать Слово Божье, в свою очередь, вела к резкому увеличению грамотности. Конкурируя с реформаторами, и Католическая церковь включилась в библейское просвещение, готовя свои переводы Библии. В результате, к 17 веку Библия объединила отдельные европейские культуры в Европейскую цивилизацию, став ее общим текстом и духом ее Просвещения. Не этот ли дух, по выражению Пушкина, готовил и для России «много открытий чудных»?

Просвещенья дух

Драматизм просвещения России проявился в самом начале российского книгопечатания. Первопечатник Иван Федоров, окончив университет в Польше, начал работать в московской типографии на оборудовании, привезенном из Польши. Первая книга Федорова вышла веком позже изобретения Гуттенберга. Вскоре после начала Опричнины обвинения в ереси вынудили первопечатника бежать в Литву, где он продолжил печатать книги на русском языке. Умер он во Львове, входившем тогда в Русское воеводство Речи Посполитой.

Спустя полтора века Петр Великий распахнул двери для европейских знаний. Их освоение, однако, шло по-разному в тонком образованном слое и в толще народа.

Михаил Ломоносов, к примеру, выучил язык тогдашней европейской науки — латынь — в Славяно-Греко-Латинской Академии, первом в России высшем учебном заведении. Там же он освоил и современные европейские языки, что позволило ему продолжить образование в Германии и приобщиться к Европейской культуре еще более. Образованные россияне могли читать европейские книги, включая переводы Библии.

«Простому» же народу вплоть до конца 19 века доступна была лишь Библия церковно-славянская, причем доступ ограничивался и церковью, и малопонятным языком. Русский перевод Библии появился лишь в 1876 году, на три века позже европейских.

Конечно, библейское мировосприятие жило не только в Библии, но и в книгах европейски просвещенных авторов. В советское время каждый школьник знал строки: «Есть божий суд, наперсники разврата! / Есть грозный судия: он ждет; / Он не доступен звону злата». И школьник видел: свободолюбивый поэт верил в Бога и Его высшую справедливость. Полагалось, правда, это объяснять-затемнять тем, что жил, мол, поэт в темное старое время, до электричества.

Сильнее действовал библейский гуманизм, пропитывающий всю великую русскую литературу верой в свободу человека. Советские школьники знали строки: «Страна рабов, страна господ,/ И вы, мундиры голубые, / И ты, им преданный народ». Это – не только осуждение царизма, а общее неприятие рабства. Согласно библейской Книги Царств, любая земная власть условна, а власть неправедного властелина заслуживает свержения. Подлинное служение Богу включает в себя обязанность человека быть свободным и признавать право на свободу за своим ближним, а Высшая справедливость означает верховенство Права над всеми, включая царей.

Распространение такого гуманизма и его мирские следствия можно назвать просвещением. Вглядимся, однако, в само это понятие.

Согласно словарям, ПРОСВЕТИТЬ – это «передать, распространить знания, культуру», но обычно имеются в виду знания жизненно важные и культура плодотворная. Распространение достоверных знаний, скажем, о величине диаметра Сатурна или размеров дрозофилы просвещением вряд ли кто назовет. Тем более, распространение ложных «знаний», чем усердно занимался советский политпросвет.

В чем же суть подлинного просвещенья?

На этот вопрос в образованном слое России 19 века отвечали категорически по-разному западники и славянофилы. Но были и такие, которые, не имея готового ответа и трезво вглядываясь в российскую жизнь, просто делились своими мыслями и чувствами. Один из них, соавтор мудрого Козьмы Пруткова и автор «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева», граф А. К. Толстой заметил не без грусти : «Двух станов не боец, но только гость случайный, / За правду я бы рад поднять мой добрый меч, / Но спор с обоими — досель мой жребий тайный». В поиске ответа на Русский вопрос я бы положился именно на таких трезвомыслящих авторов.

К ним относился и Николай Лесков. Вовсе не граф, он изучал народ не «по разговорам с петербургскими извозчиками» и свои знания выразил в замечательной галерее русских характеров. Что касается главного вопроса, Лескову приписывают строго звучащее суждение «Русь была крещена, но не просвещена».

Крещена, но не просвещена?

Действительно ли это слова Лескова? Если да — что он имел в виду? Какого знания не хватало на Руси? А как насчет других крещеных стран? Чем собственно Россия отличалась от крещеной Европы? Ведь ко времени Лескова в культуру Европы уже вошли и российская наука (Лобачевский, Менделеев) и литература (Толстой, Достоевский), и музыка (Глинка, Чайковский).

Лескова «русские люди признают самым русским из русских писателей», и он «знал русский народ всех глубже и шире». Так писал Дмитрий Святополк-Мирский, знаток русской литературы и к тому же приверженец евразийства – веры в особую историческую роль России в противостоянии между Западом и Востоком.

Фраза «крещена, но не просвещена» часто цитируется, в том числе и священнослужителями, но без указания источника. Пытаясь выяснить первоначальный смысл этой фразы, я обнаружил с изумлением, что Лесков этих слов не писал. К тому же не вяжется их прямолинейная общность с лесковской художественной конкретностью. Однако в образной форме подобную мысль он действительно выражал.

Чтобы понять, что означали для Лескова глаголы «крестить» и «просветить», начнем с его автобиографической заметки. Дед его был потомственным священником в селе Лески (Орловской губернии), от чего и произошла их фамилия. Отец писателя, однако, окончив семинарию, «ни за что не хотел надеть рясы, к которой всегда чувствовал неодолимое отвращение, хотя был человек очень хорошо богословски образованный и истинно религиозный». И ушел из дому. Зарабатывал на жизнь учительством, «обратил на себя внимание своим прекрасным умом и честностью» и заслужил право на потомственное дворянство. «Ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия, о котором я, однако, знал, что он думал. Кажется, что он «творил сие в его (Христа) воспоминание». Ко всем прочим обрядам он относился с нетерпеливостью и, умирая, завещал «не служить по нему панихид». … Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным, и он, я думаю, этого бы не испугался и не стал бы оспаривать».

В этом описании видна и внутренняя свобода самого Лескова, писавшего о себе: «Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу».

К началу своего писательства Лесков уже изъездил Россию, накопив обилие впечатлений. Детство на Орловщине, учеба на Украине, служба в коммерческой компании англичанина-квакера познакомили его с укладами жизни социальной, культурной, религиозной, разнообразие которых вмещала Российская империя: русские крестьяне и горожане, украинцы, поляки, немцы, евреи, язычники Севера… То был материал не только для художественных образов, но и для размышлений о культурных различиях и о единстве рода человеческого, о родстве по плоти и родстве по духу.

Особенно ярко эти мысли проявились в рассказе “На краю света“ (1875), основанном на воспоминаниях архиепископа Ярославского.

«На краю света»

Рассказ начинается с беседы пожилого архиепископа со своими гостями. Говорили о вере и неверии, о проповедниках и праведниках. Один из собеседников порадовался тому, что правительство позволило чужеземным миссионерам «трудиться на пользу слова Божия», и предсказал, что миссионеров этих ждет успех. Архиепископ вдруг согласился. И поведал о том, как лично он извлек урок миссионерства, будучи назначен епископом в отдаленную сибирскую епархию. С юношеским пылом он намеревался свершить то, что не удавалось его предшественникам, — крещение тамошних язычников. Однако прибыв на место, молодой епископ обнаружил, что в той полудикой епархии начинать надо было с церковного люда. Неграмотные дьячки, бормоча тексты богослужения по памяти, вставляли вместо забытых слов несуразицы, не заботясь о смысле, которого и не знали. А соборный протоиерей, когда занемог, призвал на помощь шамана.

Конечно же, заметил епископ, не все в епархии творили подобное. Жил там и престарелый иеромонах Кириак, глубоко постигший вероучение. К тому же он освоил язык туземный, был успешным миссионером, но в некий момент продолжить свое дело отказался наотрез.

Епископ, решив прояснить ситуацию, вызвал строптивца для приватного разговора и… узрел чистого светлого человека. В результате, взамен сурового назидания, повелел монаху научить его туземному языку. И предписал надзираемому клиру уподобиться апостолам, посланным Христом «учить, прежде чем крестить».

Кириак, возликовав, напомнил горькое замечание митрополита Платона: «Владимир поспешил, а греки слукавили, — невежд ненаученных окрестили». Сослался и на Евангелие: «Разве не писано, что будут и крещеные, которые услышат в Судный день “Не знаю вас!”, и некрещеные, которые от дел совести оправдаются и войдут в Царство небесное».[1]
[1] У Лескова монах использует церковно-славянизмы: «Разве не писано, что будут и крещеные, которые услышат «Не вем вас», и некрещеные, которые от дел совести оправдятся и внидут».

Для епископа по мере изучения языка туземцев, вопрос о том, как именно их учить, все более усложнялся. Он понял, что туземную «молвь, такую бедную и немногословную, едва ли можно и языком назвать. Это не более как язык жизни животной, а не жизни умственной; выражения поэтические и фигуральные на него вовсе не переводимы, да и понятия, ими выражаемые, остались бы для этого бедного люда недоступны. Как рассказать им смысл слов: «Будьте хитры, как змии, и незлобивы, как голуби», когда они и ни змеи и ни голубя никогда не видали. Нельзя им подобрать слов: ни мученик, ни креститель, ни предтеча, а пресвятую деву если перевести по-ихнему словами шочмо Абя, то выйдет не наша богородица, а какое-то шаманское божество женского пола, — короче сказать — богиня. Строить им какую-нибудь богословскую систему или просто слово молвить о рождении без мужа, от девы, — и думать нечего: они или ничего не поймут, и это самое лучшее, а то, пожалуй, еще прямо в глаза расхохочутся».

В итоге епископ пожелал увидеть своими глазами жизнь туземцев в их родном краю и отправился на север в сопровождении Кириака. Ехали с двумя проводниками сперва на лошадях, затем на оленях и, наконец, на собаках. Им пришлось разделиться, и Кириак предложил епископу проводника некрещеного, которого счел более надежным. Сам же отправился с крещенным.

В пути епископ, расспрашивая проводника, узнал, что тот ощущает себя счастливым, а своего крещеного брата — пропащим. И объяснил, почему – крещеному у них не верят: «Крещеный сворует, попу скажет, а поп его простит; он и неверный через это у людей станет».

Епископ пытался просветить «дикаря», но без видимого успеха. Устав от своей проповеди, заснул. Разбудили его вихри ледяной пыли. Буря не давала видеть и даже дышать, кругом был «ад темный и кромешный». Проводник устроил логово в снегу, чтобы переждать непогоду, не замерзнув. Когда буря утихла, двинулись, но путь не удавалось найти. К холоду добавился голод, — вся провизия осталась в санях у Кириака, с которым их разделил буря. Проводник распряг и отпустил голодных собак. Затем сказал, что нашел примету, указывающую путь к жилью, и ушел, обещая принести еду. Через день, действительно, вернулся с едой, и жизнь епископа была спасена.

Кириака же его крещенный проводник бросил, забрав всю провизию. Епископ успел исповедать умирающего монаха и вернулся в свой монастырь умудренный опытом встречи с иной цивилизацией.

Это, разумеется, лишь краткая схема сюжета. Художественный талант Лескова дает ощутить и мрак ледяной пустыни, и перемену в восприятии епископом «дикаря» – от чуждо-примитивного нехристя до глубоко-нравственного человека. Вместе с этим читатель видит условность и ограниченную возможность просвещения.

«Однодум»

В другом рассказе, “Однодум“ (1879), Лесков показал, что человек и сам способен просветить себя. Герой рассказа, Алексашка, впоследствии Александр Афанасьевич Рыжов, рос без отца, но с любящей матерью, которая позаботилась и о его обучении у мастерицы, а затем у дьяка. С 14 лет Алексашка носил почтовую суму между ближайшими городами. А кроме того «всегда носил с собою еще другую, серую холщовую сумку, в которой у него лежала толстая книга, имевшая на него неодолимое влияние. Книга эта была Библия. Начитался ее вволю и приобрел в ней большие и твердые познания», которыми и руководствовался в своей жизни. Получив должность квартального, исполнял ее исправно и ретиво, но не принимал «даров» и не передавал надлежащую их часть вверх по службе, как делали другие. А это нарушало заведенный порядок и всех возмущало, поскольку на одну лишь зарплату содержать семью было почти невозможно.

Возмутился и городничий. И попросил протопопа вызнать, «нет ли в Рыжове какого неправославия». На исповеди протопоп обстоятельно допросил подозреваемого, но ереси не нашел: «А что «даров не приемлет», — то это по одной вредной фантазии. Библии начитался и позабыть не может».

Чтобы исправить Рыжова, протопоп дал городничему совет – женить его: женатому, мол, «честность соблюсти трудно: жена его не тем, так другим манером так доймет, что он ей уступит и всю Библию из головы выпустит, а станет к дарам приимчив и начальству предан».

Совет, однако, не помог. Рыжов взял в жены работящую крестьянскую женщину, «с которою библейский чудак мог жить по-библейски».

«Рыжов нимало не заботился, что о нем думают: он честно служил всем и особенно не угождал никому; в мыслях же своих отчитывался единому, в кого неизменно и крепко верил, именуя его учредителем и хозяином всего сущего. Удовольствие Рыжова состояло в исполнении своего долга, а высший духовный комфорт — философствование о вопросах мира духовного и об отражении законов того мира в явлениях и в судьбах отдельных людей и целых царств и народов. Не имел ли Рыжов общей многим самоучкам слабости считать себя всех умнее — это неизвестно, но он не был горд, и своих верований и взглядов он никому никогда не навязывал и даже не сообщал, а только вписывал в большие тетради синей бумаги, которые подшивал в одну обложку с многозначительною надписью: «Однодум»».

Как ни странно, история завершилась хэппи-эндом.

Назначен был новый губернатор, который «уважал в людях честность и справедливость и сам был добр, а также любил Россию и русского человека, но понимал его барственно, как аристократ, имевший на все чужеземный взгляд и западную мерку». Вступив в должность, новый губернатор уволил множество негодных чиновников, включая и городничего, при котором состоял квартальным Рыжов. И тот временно исполнял обязанности городничего, когда губернатор прибыл знакомиться с положением дел. Принимавший его Рыжов держался просто и с достоинством, соответствуя Библейскому учению о человеке, и совершенно не соответствуя российским представлениям о власти. Когда губернатор, войдя в церковь, «не положил на себя креста и никому не поклонился — ни алтарю, ни народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону», Рыжов вдруг «громко произнес: “ Раб божий Сергий! входи во храм господень не надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником, — вот как!” С этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку».

Губернатор, не сказав ни слова, «перекрестился и, оборотясь, поклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру». Расспросив о Рыжове горожан, «которые ему показались достойными большего доверия», и обстоятельно поговорив с ним самим, губернатор уехал. А через некоторое время «квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство владимирский крест».

Рассказывать эту историю Лескову, вероятно, было легко и приятно. Его отношение к жизни было не менее серьезным, чем у Рыжова. В письме Лескова 1884 г. читаем:

«Я не то что не понимаю современного положения печати, а я его знаю, понимаю, но не хочу им стеснять себя в том, что для меня всего дороже: я не должен «соблазнить» ни одного из меньших меня и должен не прятать под стол, а нести на виду до могилы тот светоч разумения, который дан мне Тем, перед очами которого я себя чувствую и непреложно верю, что я от Него пришел и к Нему опять уйду. Не дивитесь этому, что я так говорю, и не смейтесь: я верую так, как говорю, и этой верою жив я и крепок во всех утеснениях. Из этого я не уступлю никому и ничего, — и лгать не стану и дурное назову дурным кому угодно».

В этой вере Лескова ключевую роль сыграла Библия:

«Я не знал: чей я? “Хорошо прочитанное евангелие” мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства. Я блуждал и воротился, и стал сам собою — тем, что я есмь. Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, — я всегда и везде был прям и искренен. Я просто заблуждался — не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще — “не прочел хорошо евангелия”».

“Хорошо прочитанное” – это продуманное и прочувствованное. По выражению Лескова, «в Евангелии есть всё, даже то, чего нет», там «сокрыт глубочайший смысл жизни», открывающийся тому, кто умеет, подобно чудаку-праведнику Рыжову, самостоятельно читать и думать.

Все процитированные мысли Лесков высказал после того, как «разладил с церковностью»:

«Более чем когда-либо верю в великое значение церкви, но не вижу нигде того духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. «Соединение», о котором молится наша церковь, если произойдет, то никак не на почве согласования «артикулов веры», а совсем иначе. Меня подергивает теперь написать русского еретика — умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей».

Слово «церковь», как известно, обозначает два разных понятия: невидимое духовное единство людей, принимающих Библию как слово Божье, и вполне видимая административно-иерархическая организация. Лесков был первым русским писателем, кто дал образы праведных служителей церкви (в романе-хронике «Соборяне»), но эти праведники были столь же редкими чудаками среди своих «коллег», как Рыжов – среди квартальных. Поэтому Лескову досталось и от западников и от славянофилов: первые не хотели видеть положительным никого из попов, а вторым хотелось считать типичным праведника в рясе.

«Двух станов не боец», но и не гость случайный, Лесков видел столь же редких чудаков-праведников даже среди нигилистов-атеистов, и тоже к двухпартийному неудовольствию. Как глубоко верующий писатель мог увидеть праведника-атеиста? Благодаря беспартийной наблюдательности.

Подобную же наблюдательность проявил Владимир Соловьев, философ истории и культуры, выступив в 1891 году на заседании Московского Психологического общества с докладом «Об упадке средневекового миросозерцания».

«Социальный прогресс… в духе Христовом»?

Ко времени доклада 40-летний Владимир Соловьев имел изрядный жизненный опыт и опыт размышлений. Он был сыном знаменитого историка Сергея Соловьева, который в своей капитальной “Истории России” стремился не просто рассказать о событиях государственной жизни (как Н. Карамзин), а объяснить ход истории причинами географическими, экономическими, культурными. По свидетельству Соловьева-отца, «пристальное занятие русской историей спасло [его] от славянофильства и ввело [его] патриотизм в должные пределы». Он был поборником свободы науки и автономии университетов, что не помешало ему занимать Кафедру русской истории в Московском университете и стать его ректором. А глубокое религиозное чувство не мешало отцу уважать духовное взросление сына-гимназиста, даже когда тот увлекся безбожным материализмом. Так что и отец отчасти отвечает за дух свободы, окрыляющий сочинения сына.

21-летний Владимир Соловьев защитил магистерскую диссертацию «Кризис западной философии» с критикой разделения познания на рассудочное и чувственное. И … отправился на Запад изучать средневековую философию Востока и Запада. Год спустя вернулся на родину и, соединяя мысль и чувство, вглядываясь в историю, вырабатывал собственное понимание. Понимание это он излагал его в разных формах –в статьях, в стихах, и, наконец, в докладе «Об упадке средневекового миросозерцания».

Средневековым он назвал «двойственный полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке». Обычно, добавил он, средневековое миросозерцание принимают за само христианство, но в действительности они противоположны. Исторический перелом в развитии христианства произошел, когда оно стало государственной религией Римской империи, когда «к христианству привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому подражанию или корыстному расчету»:

«Прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в христианской по имени, а на деле — языческой громаде. Преобладающее большинство поверхностных, равнодушных и притворных христиан не только фактически сохранило языческие начала жизни под христианским именем, но всячески старалось — частию инстинктивно, а частию и сознательно — утвердить рядом с христианством, узаконить и увековечить старый языческий порядок».

Чтобы осмыслить противоположность «настоящего христианства» и язычества, надо выявить суть того и другого. Ведь в христианстве существуют весьма различные вероисповедания, различные системы основных догматов, порождавшие яростные споры. А форм язычества больше чем языков: слово «язычество» происходит от церковнославянского «язык», что значит «народ». Христиан окружали очень разные «народные» — «языческие» — формы религиозной жизни, которые называют по-разному: многобожие, идолопоклонство, шаманизм, тотемизм, анимизм и т.д. Кроме того, языческими не считаются религии иудаизма и ислама, соседствующие с христианством и объединяемые с ним понятием монотеизма и эпитетом «авраамические». И, наконец, с древнегреческих времен известен атеизм Демокрита и Эпикура.

Согласно Соловьеву, «смысл христианства в том, чтобы по истинам веры преобразовывать жизнь человечества. Но если эта жизнь была оставлена при своем старом языческом законе, если самая мысль о ее коренном преобразовании и перерождении была устранена, то тем самым истины христианской веры потеряли свой смысл и значение как нормы действительности и закон жизни и остались при одном отвлеченно-теоретическом содержании. А так как это содержание мало кому понятно, то истины веры превратились в обязательные догматы, т. е. в условные знаки церковного единства и послушания народа духовным властям. Родилось чудовищное учение о том, что единственный путь спасения есть вера в догматы, что без этого спастись невозможно».

Христианство Соловьев сравнил «с другой, более простою религией»:

«Учение ислама довольно скудно содержанием, но эта религия вполне осуществляется в жизни мусульманского мира. Представление о Боге как единой исключительной силе весьма односторонне, но зато оно определяет собою весь мусульманский строй: единому деспоту на небе соответствует единый деспот на земле. Теоретическому отрицанию свободы воли и вообще самостоятельности человеческого начала вполне соответствует фатализм как преобладающее жизненное настроение всех мусульман».

«Коренное отличие нашей религии» Соловьев видит «в том, что христианство как религия богочеловеческая предполагает действие Божие, но вместе с тем требует и действия человеческого. Духовное перерождение человечества есть дело, на нас возложенное».

Последний раздел доклада Соловьев начал вопросом:

«В то время как мнимые христиане отрекались и отрекаются от Духа Христова в своем исключительном догматизме, одностороннем индивидуализме и ложном спиритуализме, в то время как они теряли и теряют его в своей жизни и деятельности,- куда же скрылся сам этот дух? Неужели человечество в целом и его история покинуты Духом Христовым?»

Затем ободряюще спросил: «Откуда же тогда весь социально-нравственный и умственный прогресс последних веков?» И дал удивительный ответ:

«Большинство людей, производящих и производивших этот прогресс, не признает себя христианами. Но если христиане-по-имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то отчего же не-христиане-по-имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду — и не пошел, другой сказал: не пойду — и пошел. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца? Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в духе Христовом. Уничтожение пытки и жестоких казней, прекращение, по крайней мере на Западе, всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального и крепостного рабства — если все эти христианские преобразования были сделаны неверующими, то тем хуже для верующих».

Почему Соловьев считал, что «социальный прогресс в духе Христовом» произведен в основном людьми, не признающими себя христианами? Он не ссылался на какую-либо социальную статистику и, значит, исходил из личных наблюдений. Его вывод озадачивает, поскольку себя-то самого он считал глубоко верующим «в духе Христовом». Задачу усложняет то, что Соловьев не указывает, с чего собственно начался «социальный прогресс последних веков» и как неверующие прогрессисты соотносятся с христианами, язычниками и безбожными эгоистами.

Попытаемся выяснить это самостоятельно. И да поможет нам … история современной науки, которая началась как раз несколько веков назад – во времена Галилея.

Патернализм или ответственная свобода?
Уроки истории науки для свободолюбов
На перепутье истории: Андрей Сахаров, Челябинск, 1989 год
Андрей Сахаров (21 мая 1921- 14 декабря 1989)
Встреча цивилизаций на краю света