Встреча цивилизаций на краю света

Геннадий Горелик

Мир цивилизаций с научной точки зрения // Знание-Сила, 2016, №1-6
Мир цивилизаций глазами Николая Лескова и Владимира Соловьева
Патернализм или ответственная свобода?
Уроки истории науки для свободолюбов
На перепутье истории: Андрей Сахаров, Челябинск, 1989 год
Андрей Сахаров (21 мая 1921- 14 декабря 1989)
Встреча цивилизаций на краю света
«Знание — сила», 2016, № 6

Русский вопрос
Православие христианское и «народное»
Свободолюбы всея Руси
Трудности просвещения на краю света

Русский вопрос

В 18 веке, стараниями Петра I, европейская культура пришла в Россию, а в 19-м российские достижения стали уже заметной частью европейской науки, литературы и музыки, благодаря Лобачевскому, Менделееву, Толстому, Достоевскому и Чайковскому.

В 19 веке возник также и «Русский вопрос» — о месте России в мировой истории. Вопрос остро поставил и мрачно на него ответил Чаадаев своими «Письмами о философии истории». Он, можно сказать, породил славянофилов и западников, которые дали свои, противоположные Чаадаеву и друг другу, ответы. Однако император Николай I объявил Чаадаева умалишённым, а другим заткнул рот цензурой.

Только следующий царь – реформатор и освободитель Александр II – дал возможность обсуждать «Русский вопрос» открыто, углубляя и уточняя его. В фокусе споров была тема «Россия и Европа», как назвал свою книгу Н. Данилевский в 1871 году.

Взглянем на эти споры глазами Владимира Соловьева. Сам он отвечал на Русский вопрос мечтой о созидании «царства Божия для всего человечества» на основе воссоединения христиан Запада и Востока, но внимательно рассматривал и другие ответы.

Согласно славянофилам, писал он, «русский народ имеет всемирно-историческое призвание, как носитель всечеловеческого окончательного просвещения», а Данилевский, «отрицая всякую общечеловеческую задачу, считал Россию и славянство лишь особым культурно-историческим типом,—однако наиболее совершенным и полным”. Подобных «типов» — общностей, объединенных близостью языков и совместной историей, Данилевский видел десяток, включая европейский, или германо-романский, и все «типы» он считал самобытными и по сути автономными. В нынешних понятиях это – цивилизации.

Западники же считали, что «войдя уже со времен Петра Великого в среду европейских народов», мы должны «прилагать свои народные силы к общему делу просвещения, социальной правды и культуры,—к такому делу, в котором солидарно всё историческое человечество, несмотря на различие национальных особенностей, несмотря на столкновения народных интересов».

По Соловьеву, для славянофилов — «поэтов, воспитанных на гегелевской диалектике» — русская национальная идея была «предметом поэтического, пророческого и ораторского вдохновения», против чего и «спорить нельзя». А «обдуманная и наукообразная система национализма», разработанная Данилевским, «заслуживает и требует серьезного критического разбора». Данилевский строил свою систему, не привлекая какую-либо общечеловеческую мораль. Разные культурно-исторические типы Данилевский уподоблял разным биологическим видам. Скажем, антилопы и жирафы могут и соседствовать в жизни, но без существенного взаимодействия: антилопы остаются антилопами, а жирафы – жирафами. Соответственно Данилевский отрицал существенные культурные влияния одного человеческого «вида» на другой.

Уязвимость этой теории Соловьев показал как раз на примере русского «типа-вида». Начать он мог бы с самого рождения этого «типа», когда от греков пришло христианство, но предпочел события более близкие:

«Хотя русская наука, которая серьезно началась только с Ломоносова, имела меньше времени для своего развития, нежели наука Западной Европы, но зато у нас было здесь великое преимущество: наши ученые могли работать на расчищенной почве, строить на крепком фундаменте. … Европейским ученым приходилось самим пролагать пути настоящего знания; русская же наука сразу, с первого шага, вступила на готовый и верный путь и могла идти за вождями вполне надежными, за Декартами и Лейбницами, Галилеями и Ньютонами».

Поэтому Российская наука возникла как органическая часть науки европейской. То же относится и к искусству, которое гораздо больше связано с народными формами культуры. Пушкин немыслим без французской и английской литературы, а Чайковский — без Моцарта. Русские писатели и композиторы 19 века воспринимамали фольклор и жизнь России «европейскими» глазами и ушами, поэтому на Западе так легко приняли русскую классическую музыку и литературу.

Все это подкрепляло цель западников. Обвинять их в оторванности от народа и в отсутствии национальных чувств, по словам Соловьева, несправедливо: если они убеждены в ценности европейской культуры, то их патриотическая обязанность — стараться приобщать к этой культуре Россию. Вопрос лишь в том, как это делать.

Соловьев и сам считал, что осуществить «духовное освобождение России» можно, только стараясь «деятельно усвоить те общечеловеческие формы жизни и знания, которые выработаны Западною Европой». Он понимал, однако, что человеку необходима моральная опора, которую наука дать не может. Проще всего это доказал великий математик, физик и философ Анри Пуанкаре: в науке истины имеют изъявительное наклонении, а в морали – повелительное, и второе невозможно вывести из первого. Соловьев видел источник морали в Христианстве, которому надлежало, очищаясь от языческих пережитков, соединить христиан Востока и Запада.

Славянофилы, при всей своей патриотической «восточности», по своему образованию и личному свободолюбию принадлежали к европейской культуре. Даже споря с западниками, они опирались на европейских мыслителей.

Было в России и то, что Соловьев назвал «завывающим и хрюкающим воплощением национальной идеи» — предметом «рыночной торговли, оглашающей своими полуживотными криками все грязные площади, улицы и переулки русской жизни». И заметил, что против «торжествующего ныне площадного патриотизма и национализма» «единственно действительное средство есть соблюдение опрятности».

Однако, с научной точки зрения, чтобы «понять Россию умом», торжествующе-площадные явления не менее важны, чем элитарные представления разномыслящих, европейски образованных славянофилов и западников. Даже если считать, что площадной патриотизм насаждался властями, расцвет насаждений говорит нечто важное о почве – о состоянии общества.

Состояние это Соловьев назвал полуязыческим-полухристианским, но, как мы видели в предыдущих статьях, язычество и христианство связаны с кардинально разными мирскими идеалами «патернализма» и «свободовластия». Количественное соотношение приверженцев этих двух идеалов – важнейшая качественная характеристика общества.

Православие христианское и «народное»

Оценить указанное соотношение можно на основе соцопросов, которые начались в России за два года до краха советской власти. В 1989 году неверующими называли себя 75% опрошенных, а православными — 17%. Шесть лет спустя в три раза уменьшилось первое число и в три раза выросло второе. В 2009 г. православными назвали себя 73%, атеистами – 7% (по 10% — люди иных вероисповеданий и те, кто затруднились ответить). Таково же примерно соотношение и ныне, однако из называющих себя православными, треть, по их признанию, не верят в Бога, больше половины никогда не читали Библию, а в церковной жизни регулярно участвуют лишь несколько процентов. На тысячах страниц интернета проповедуют «православные атеисты» и «православные язычники».

Так что из нынешних самоназванных православных к христианам Соловьев причислил бы лишь меньшинство, но мог ободрить их словами Иисуса: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство». Большинство составляют те, для кого «православный» — синоним слова «русский». Они исполняет наиболее популярные православные обряды, добавляя к ним обряды народные до-христианские.

Слова «популярный» и «народный» в точности соответствуют исходному смыслу слова «языческий». Еще Пушкин употреблял слово «язык» в значении «народ»: И назовет меня всяк сущий в ней язык… . А до сегодняшнего дня дожил оборот «Притча во языцех». В нынешнем понимании язычество — это многобожие (политеизм) или идолопоклонство. Смысл понятия «идолопоклонство» шире и глубже. Можно представить себе, что греческие мифы об олимпийских богах завершаются тем, что Зевс победил всех остальных богов и уничтожил их или превратил в каменные изваяния. То, что этот бог-идол остался один, не изменило бы поведение верящих в его могущество. Они по-прежнему старались бы получить покровительство Зевса своими приношениями в его храмы и исполнением особых обрядов.

Моисей Маймонид, еврейский философ и богослов 12 века писал, что иудей, знающий текст священного писания и выполняющий все обряды согласно канонам, может, тем не менее, быть идолопоклонником, если уподобляет Бога земному правителю, только очень-очень могущественному. Именно об этом говорил Иисус, обличая тех «фарисеев и книжников», которые верили в то, что можно заслужить всевышнее покровительство лишь пунктуальным исполнением обрядов. Это остается в силе и для двух других «авраамических» религий — христианства и ислама.

Благосклонность земного правителя зарабатывают демонстративной покорностью, выраженной приношениями и особыми обрядами. Такого правителя представить себе несравненно проще, чем всемогущего незримого Творца, пребывающего вне материального мира, вне пространства и времени и создавшего Вселенную ради человека. Земного правителя, конечно, можно обожествить, как египетских фараонов и римских императоров, но его возможности, сколь бы они не были велики, всегда ограниченны. Ограниченны прежде всего территорией. Человек, уехав из родной страны туда, где говорили на другом языке и даже не слышали имя его родного бога-правителя, естественно признавал власть местных правителей и богов. Если же территории объединялись в результате захвата или союза, объединялись и местные боги. Отсюда совершенно понятным было многобожие, царившее в том мире, в который вошло библейское миропонимание.

Библейская идея всемогущего Творца была результатом откровения, или великого открытия, или искусного изобретения (что по сути одно и тоже). Идея эта была настолько сногсшибательна, не-естественна, что заслуживает эпитета сверхестественной. Этой трудной идее богословы посвятили тома, опираясь в своих размышлениях на текст Священного писания. А тем верующим, кому некогда размышлять над Библией, проще всего думать о Боге фактически идолопоклонно — как об о-очень влиятельном привителе. В нынешней Москве один из защитников строительства церкви в парке простодушно объяснил: «Это же хорошо, когда храм прямо рядом с домом. Пришел, попросил, что тебе надо, и ушел».

Из истории известно, что всякая идея способна забывать обстотельства своего рождения и начинает жить самостоятельно. Идея всемирного тяготения, например, рождавшаяся в голове Ньютона в вихре разнообразных соображений, ныне – достояние школьника.

Вот как библейскую идею Бога выразил в общей и лаконичной форме Андрей Сахаров: «Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».

Сахаров обошелся без слова «Бог» и осторожно употребил эпитет «религиозный», стремясь, как физик-теоретик, к точности понятий и не желая обычных ассоциаций c этими словами у большинства людей: «Я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью)».

Он не знал, как поближе рассмотреть это «осмысляющее начало» и стремился честно описать не только свое чувство, но и свое незнание. При этом Сахаров не чувствовал себя первопроходцем, ссылаясь на Эйнштейна. А тот называл «космическим религиозным чувством» свое восприятие Вселенной как нечто единое и осмысленное и заметил: «Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит».

C библейских времен рядом с верующими в Бога жили неверующие. «Сказал безумец в сердце своем: ‘Нет Бога’», – в этой фразе псалмопевца осуждение сплавлено с недоумением. А несколько тысячелетий спустя Чехов «с недоумением поглядывал на всякого интеллигентного верующего». Подобное взаимное недоумение дожило до наших дней. Иногда, однако, оно совершенно не мешает тому, что разноверующие люди очень близки в моральных оценках дел земных. Иногда же люди верующие кардинально различаются в своих моральных оценках.

Почему потребность и способность религиозного восприятия различна у разных людей, наука точно не знает. История рождения и развития современной физики подкрепляет найденную психологами связь с типом интеллекта: всякое мышление пользуется двумя инструментами – логическим анализом и интуитивным синтезом, и преобладание интуиции отвечает за религиозное чувство.

Однако, когда речь идет о явлениях общественных, важнее всего, во что верит человек на земном уровне, как он воспринимает себя и других людей. Считает ли он самоочевидной истиной то, что все люди равны в своем праве на свободу и что обществу надо создавать систему власти для охраны этого права? Или что правильное устройство общества подобно семейному, где глава семьи опекает своих чад – подданных, определяя им степень свободы по своему мудрому усмотрению? В первом случае идеал – свободовластие, во втором – самодержавный патернализм.

Идеала свободовластия можно придерживаться по разным причинам: потому, что всеобщее право на свободу гарантировал Творец мира; потому, что идеал этот усвоен с молоком матери в приобщении к ее культуре; или же потому, что этот идеал самоочевиден в странах, процветающих научно, технически, экономически и гуманитарно. Идея свободовластия влияла на развитие общественного сознания и моральных ценностей. И, в частности, вела к появлению библейских атеистов, которые, не испытывая потребности в религиозном обосновании, верили в свободовластие как в самоочевидность.

Идеал патернализма гораздо прочнее укоренен в истории и в сознании обывателя, для которого традиционная семейная форма социальной жизни — образец для жизни общества. Не случайно идеал свободовластия, внесенный в историю библейским мировосприятием, с огромными трудностями преодолевал народную – т.е. языческую – традицию. И как считал Вл.Соловьев, в России успех такого преодоления был невелик.

Пока социологи не придумали, как точно узнать соотношение свободолюбов и патерналистов, оценим его, опираясь на данные, согласно которым в 1989 году православными называли себя 17%, а двадцать лет спустя атеистами назвали себя 7%. Оба признания «идущих не в ногу» с большинством предполагали изрядное свободолюбие, особенно вторая величина. А большинство населения, стремительно поменявшее свою религиозную ориентацию, побуждает вспомнить фразу Соловьева о времени, когда в Римской империи христианство стало государственной религией, и к ней «привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому подражанию или корыстному расчету».

17% православных включали в себя и верующих в Бога Библии и верующих в своего русского народного Бога, до которого можно добраться, усердно выполняя определенные обряды. Такую веру православные богословы называют обрядоверием, а религиоведы – народным православием. Пример такой веры дает сценка в церкви, когда прихожанка, в праздник Обрезания Господня (14 января) глядя на соответствующую икону, озадаченно спрашивает священника: «А когда же Иисус принял нашу русскую веру?». Другие народные православные не различают эллинов от иудеев, потому что и те и другие чужаки – не славяне, и восстанавливают исконную славянскую веру, суть которой объявляют умением правильно славить своих исконных славянских праотцов и Природу- мать.

Поэтому, предполагая равновероятность интуитивного и аналитического типов мышления, я бы оценил долю православных христиан в 1989 году теми же семью процентами, что и атеистов в 2009-м, что в сумме дает 14% свободолюбов. Не видно причин, почему эта величина могла бы существенно меняться в последние десятилетия. И вполне правдоподобно, что того же масштаба соотношение заботило Н. Лескова и Вл. Соловьева в 19 веке.

Свободолюбы всея Руси

Почему доля библейских свободолюбов в православной России столь мала? Тому есть «осьмнадцать причин», и все они связаны с тем, что Россия расположена на «на краю света» — на краю библейской цивилизации, в месте ее встречи с другими цивилизациями. В таком месте идеалы одной цивилизации конкурируют с другими, при этом участвуют факторы материальные, обусловленные идеалами. Монгольское иго 13-15 вв., в результате победы полуязыческой-полуисламской Монгольской империи над полуязыческой-полухристианской Русью, не просто затормозило христианское просвещение Руси, но усилило языческий компонент, уменьшило грамотность и увеличило роль ханской самодержавности в жизни общества.

В 60-е годы 16 века, когда Западная Европа была охвачена библейско-книжным просвещением, в Русском царстве Ивана Грозного первопечатник Иван Федоров вынужден был бежать в Великое княжество Литовское, и там продолжил печатать книги на русском языке.

Тогда же и туда же бежал ближайший соратник царя князь Андрей Курбский, первый русский диссидент и, можно сказать, публицист-правозащитник, судя по его знаменитой переписке с царем. Первое свое письмо он начал в библейском тоне:

«Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, … обвиняя невинных православных в изменах, и чародействе, и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким?»

Курбский, признавая законную власть царя, которому честно служил, отверг его беззаконный произвол.

На это Иван Грозный ответил с полной ясностью: “Жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить”. Обильно цитируя Библию в обоснование своего самоволия, себя он освободил от библейских заповедей: «Прилично ли царю, например, если его бьют по щеке, подставлять другую? Это ли совершеннейшая заповедь; как же царь сможет управлять царством, если допустит над собой бесчестие?»

Для Курбского Слово Божие было источником высшего закона. А Иван Грозный таким источником считал себя самого. В результате для России настали темные времена Опричнины, Новгородского погрома и затем Смуты.

Изучавший ту эпоху А.К.Толстой посвятил ей роман «Князь Серебрянный» и пришел к выводу, что не царь «один несет ответственность за свое царствованье; не он один создал свой произвол, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее в обязанность и в обычай. Эти возмутительные явления были подготовлены предыдущими временами». Толстой признался, что «при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования». Народ, стало быть, заслуживал своего правителя, как гласит крылатая мудрость, а правитель выбирал методы своего правления соответственно нравам народа.

Очень мало было в России 16 века свободолюбов, которые служили царю, однако не считали себя его холопами, т.е. рабами, поскольку признавали своим главным господином самого Бога.

Такие свободолюбы появились к концу 18 века. Александр Радищев в оде “Вольность”, под впечатлением Американской революции, писал:

O! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел;
О вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
………………………….
О воин непоколебимый,
Ты есть и был непобедимый,
Твой вождь – свобода, Вашингтон.

Радищеву в сыновья годился Александр I, самодержец Всероссийский, великий князь Финляндский и царь Польский. Титул свободолюба он заслуживает и благими намерениями в начале царствования, и своими деяниями до конца его. Он ограничил свою власть в Финляндии и Польше соответствующими конституциями и парламентами. А после поражения Наполеона, будучи «во главе Европы», способствовал сохранению важных элементов свободовластия, которые пользовались поддержкой европейских народов. И, можно думать, хотел реформировать Россию в этом направлении по мере готовности к этому народа. Однако, неся реальное бремя власти и ответственности, этой готовности он не видел – готовности к свободной жизни при верховенстве права. Как заметил с горечью его внук император Александр II Освободитель: «Все страны живут по законам, а Россия — по пословицам и поговоркам», и самая здесь уместная: «Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». При таком отношении к закону свобода превращается в разгул безответственности.

К свободовластию народ готов, если достаточно большая его часть выросла из детского — языческого — идеала патернализма и приняла идеал ответственной свободы. Это происходит не само собой. Польша и Финляндия жили не под игом Орды, а в потоке Европейского просвещения, первым инструментом которого была Библия.

Отставание России проще всего увидеть в том, что перевод Библии на русский язык появился на три века позже, чем переводы на основные европейские языки. Перевод начали готовить в 1813 году по инициативе Александра I, заморозили на тридцать лет при Николае I, возобновили по воле Александра II и опубликовали лишь в 1876 году. Тем, кто мог себе позволить изучение языков, были доступны церковно-славянский и западные переводы Библии. Но для основной части населения русский перевод был незаменим.

Как ни странно, внутри православной церкви влиятельные силы противодействовали переводу, и доводы были, например, такие:

 «Простолюдины на славянском языке слышат только святое и назидательное. Умеренная темнота сего слова не омрачает истину, а служит ей покрывалом и защищает от стихийного ума. Отымите это покрывало, тогда всякий будет толковать об истинах и изречениях Писания по своим понятиям и в свою пользу. А теперь темнота заставляет его или просто покоряться Церкви или просить у Церкви наставления»;

 «Если православные миряне, пленяясь, благодаря ясному русскому изложению, содержанием Евангелия и вообще Библии, принимают русский перевод и бросают славянский, то они уже прервали внутреннюю связь с православной церковью»;

«Если и не понимаешь того, что содержится в Писании, все-таки от самаго чтения получаешь великое освящение».

Лишь в конце 19 века Россия смогла к освящению добавить то народное просвещение, которое в Европе действовало с 16 века. Россия не успела преодолеть разрыв между двумя культурными идеалами, живущими в одном обществе, когда социальный взрыв 1917 года заменил одну форму самодержавия нка другую при опоре на тот же самый по сути патернализм.

Трудности просвещения на краю света

Республиканские революции и война с Наполеоном усилили культурный разрыв в России, что выразилось в двух уникально русских явлениях: в русской интеллигенции и в стремительном вхождении высокой русской культуры в европейскую. Европейски образованный русский интеллектуал, глядя на свою страну, мог повторить вслед за Радищевым: «Я взглянул окрест меня – душа моя, страданиями человечества уязвленна стала».

Покорное бесправие окружающих «простолюдинов» толкало русского интеллигента — и до появления самого понятия — к горьким мыслям о народе: «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь…», «Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ…» Отчаяние толкало одних в исконное славяно-евразийство, других в оголтелое западничество. Оставались, слава Богу, и такие, как Н.Лесков и Вл.Соловьев, кто сохранял трезвый взгляд и не давали своей боли и любви к родине превратиться в истерику.

В истории европейской цивилизации были уже встречи-столкновения с иными цивилизациями, привлекавшие внимание писателей. Покорение «дикого Запада» дало литературе увлекательные темы вестернов. «Бремя белого человека» не менее увлекательно описывали писатели типа Киплинга. Но в этих случаях две цивилизации были очевидно различны – по цвету кожи и языку. В России культурный разрыв, скрытый общностью языка и этническим единообразием, имел особенно драматический характер. Романы Толстого и Достоевского произвели сильнейшее впечатление на Западе не только гением авторов, но и самим русским столкновением библейской цивилизации с язычеством, уже забытым в Европе. Лихие американские вестерны уступали по глубине русским «истернам».

Драматизм встречи цивилизаций убедительно показал Лесков в рассказе «На краю света». В 19 веке на восточном краю европейского света встретились библейский идеал свободовластия и языческий идеал патернализма. Последний укрепился 70-ю годами советского самодержавия, скорее, укрепили в России идеал патернализма. И в 21 веке Россия остается со своим культурным разрывом.

Система власти и настроение общества всегда образуют то, что обычно называют «замкнутым кругом», хотя, в силу геометрии, надо говорить о замкнутом кольце. Как показала история России, разрыв кольца может привести к кольцу еще более удушающему. Живое кольцо общественной жизни следовало бы аккуратно разрезать и один край разреза слегка приподнять. Тогда – при настойчивости просветителей и поддержке свободолюбов — кольцо — может расти в поднимающуюся вверх спираль. Так не раз происходило в истории Библейской цивилизации – цивилизации, давшей современную науку, технику, экономику и искусство.

Эта цивилизация, основанная на ответственной свободе, пришла к уважению прав человека самому решать, во что ему верить или не верить. Чтобы беречь основу этой цивилизации, следует с уважением смотреть на роль, которую в ее историю сыграла пришедшая из глубины веков удивительная Книга для верующих и неверующих. По мнению яркого российского атеиста и нобелевского лауреата по физике Виталия Гинзбурга, “знакомство с религией необходимо всякому культурному человеку, в частности знакомство с Библией, поскольку религиозное мировоззрение главенствовало долгое время и без знания всего этого нельзя быть культурным человеком. В школе должно быть отведено место специальному курсу истории мировых религий ”. И атеизма, добавил бы я, уверенный, что Виталий Лазаревич не возражал бы. Ведь, словами Чехова, «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало».

А чтобы вернуться в наш тревожный 2016 год, приведу ответ Андрея Сахарова на вопрос, верит ли он в судьбу: «Я почти ни во что не верю — кроме какого-то общего ощущения внутреннего смысла хода событий. И хода событий не только в жизни человечества, но и вообще во вселенском мире. В судьбу как рок я не верю. Я считаю, что будущее непредсказуемо и не определено, оно творится всеми нами — шаг за шагом в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Журналист попросил уточнить, полагает ли Сахаров, что всё ‘в руце человечьей’, а не ‘в руце божьей’? Физик ответил: «Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остается за человеком».

И выбор между двумя идеалами общественного устройства предстоит делать всем нам, любящим Россию и желающим ей процветания.

Мир цивилизаций с научной точки зрения // Знание-Сила, 2016, №1-6
Мир цивилизаций глазами Николая Лескова и Владимира Соловьева
Патернализм или ответственная свобода?
Уроки истории науки для свободолюбов
На перепутье истории: Андрей Сахаров, Челябинск, 1989 год
Андрей Сахаров (21 мая 1921- 14 декабря 1989)
Встреча цивилизаций на краю света